Господи, как же страшно жить!
Среди тех, кто собирался у костра, была Ольга. Появившись в Кобществе, она сначала вела себя нервно: то сидела как каменная, то ерзала на месте, слушая других, и чаще читала любимые стихи, чем говорила о себе.
Ольга появлялась на сходах через раз. Она жила в поселке Кия и добиралась на Рыбацкий пляж оттуда пешком: пять часов сюда и пять часов обратно. Это был тот же путь, что проделали мы со Святом, сойдя с поезда. Глядя на худую, мрачную Ольгу, многие удивлялись, как она выдерживает такие переходы? Почему не ездит автобусом из Кии хотя бы до Абурино? Ольга говорила, что любит ходить, но ей не верили.
Раз она пришла на Рыбацкий пляж с палаткой и объявила, что остается с нами. С тех пор она с Рыбацкого пляжа уже никуда не уходила, и потому мы удивились, когда однажды на ужине ее не обнаружилось.
Ольга появилась позже, когда костер уже догорал, и села сзади меня. После схода я дал Святу знак идти спать одному. Когда мы с Ольгой остались у пепелища вдвоем, она, продолжая сидеть у меня за спиной, спросила:
"Что ты делаешь, когда боль становится невыносимой?"
Невыносимая боль мне еще не выпадала, но я знал, как свою, невыносимую боль другого.
"А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! Лама савахфани? То есть: Боже Мой, Боже Мой! Для чего ты меня оставил?"
Это был мой ответ на ее вопрос, и когда я снова услышал голос Ольги, то понял, что разочаровал ее.
"Евангелие я тоже знаю", - сказала она и, помолчав, добавила: "Поразительно все-таки, что Иисус "возопил". Не стонал, хотя бы, а "возопил" и просил милости. Такое бессилие… И это если учесть, что среди людей находились герои, которые выдерживали пытки, стиснув зубы. Подпольщики, например, попавшие в гестапо".
"Да, Иисус не герой, - согласился я. - Он мессия".
Ольга поднялась.
"Ну я пошла," - объявила она отчужденно.
"А зачем стискивать зубы, если боль невыносима?" – спросил я.
"Чтобы всякая сволочь не думала, что она сильнее других", - отчеканила Ольга.
"Но черные ангелы могут быть сильнее других", - сказал я.
"Какие черные ангелы?" – спросила Ольга упавшим голосом: мои слова обдали ее ужасом.
"Так я называю людей, которых жжет черный огонь."
"А кого ты тогда называешь белыми ангелами?" - спросила Ольга, словно хотела отпихнуть свой ужас.
"Никого. Я не вижу белых фигур – только черные, серые и пятнистые. Белое не остается нетронутым среди черного".
"Господи, как же страшно жить!" - прошептала Ольга.
"Все пьют из одной чаши", - сказал я.
"Но кто-то глотает из нее меньше, кто-то больше, а некоторые – захлебываются! Где справедливость?!" – вскричала Ольга.
"Чаша не знает справедливости. И черные ангелы – тоже".
Я рассказал Ольге о случившемся со мной весной, вскоре после того, как мой сын стал петь на улицах. Раз он вернулся домой с Новым Заветом, который кто-то положил ему в чехол гитары вместо денег. Открыв ту книгу на случайной странице, Свят прочел мне строку, на которую упал его взгляд:
"А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! Лама савахфани?"
У меня тогда померкло в глазах, и я увидел огромную, как тучу, чашу, висящую в воздухе, которая накренялась к земле то тем, то другим краем без всякой последовательности. Потом я увидел гору, по которой стелился черный огонь, а на ней - черный крест в белесом свечении. Было темно, как вечером.
Вдруг у подножия креста стали проступать какие-то темные сгустки, и я подумал сначала, что это черные ангелы. Почему я назвал их “ангелами”, я не знаю –это получилось само собой. Скоро воздух начал светлеть, а белесое свечение перед крестом – сжиматься и сгущаться, принимая очертания птицы с развернутыми крыльями. Когда то свечение уплотнилось еще больше, оказалось, что я смотрел на Сына Божьего, распятого на том кресте. Все вокруг изменилось в облике и цвете, кроме креста: он единственный оставался черным.
Те, кто увиделись мне ангелами, оказались людьми, но мысленно я продолжал называть их "черными ангелами". Они толпились у креста, возвышавшегося над их головами, они были везде, где я прежде видел черный огонь.
Я словно парил над своим видением, и все та же картина представала передо мной под разными углами зрения и в меняющимся освещении. Только крест был четок - знак ограниченности всего и вся, только он всегда оставался черным. В какой-то момент окрестности горы откатились к горизонту, и передо мной предстала вся земля. И везде по ней стелился черный огонь, и везде над ней висела чаша-туча, и везде летали брызги из нее - капли питья, которое пахло кровью.
Как бы картина ни преображалась, в центре ее всегда возвышался крест, то пустой, то с распятым на нем Сыном Божьим, который кричал: "Или, Или! Лама савахфани?" И всякий раз, когда я слышал Его крик, меня лихорадило: во мне разгорался мой последний страх - мой черный огонь.
После того, как я стал слышать Голос, все мои страхи погасли, кроме этого: страха быть оставленным. И вот теперь мне являлся сын, оставленный отцом, еще страшнее – Сын Божий, оставленный Богом, и это могло значить только одно: от одиночества и беспомощности не избавиться никому. Но только я решил, что понял свое видение, как увидел того, кого звал Сын Божий: Отец был за Его спиной. Там же был и Святой Дух.
И тогда видение изменилось в своем значении. Теперь оно значило другое: от чувства одиночества не избавиться никому, одиночества же – нет.
Все это я рассказал Ольге.
А.Авилова. «Очередной мессия и его сын»
Продолжение следует...
