Сознание Розанова В.В., одного из глубоких мыслителей России конца ХIХ - начала ХХ веков, разрывалось между сильной сыновней любовью к его мысленно построенной идеальной России и действительностью, которую он видел (241. 37, 66, 75, 104-107, 326, 394). С одной стороны, он бичует нравы богатых и их детей, идущих в революцию; с другой стороны, он находит общие ментальные черты поведения и мышления у всех народов России: это их задушевность и интимность (241. 40-42, 112-179, 269, 420-466). С одной стороны, он против официальной церкви; с другой - он постоянно говорит о боге, о религии, о любви к ним (241. 79, 88, 159, 270), (218. 87-89). Но в одном нельзя отказать Розанову: он честен до конца с самим собой. Своими мыслями он доводил свою совесть до нигилистического самобичевания. Своими думами он доводил себя до самоистязания своего духа.
Особый интерес для нас представляют его взгляды на смерть. Эссеистический стиль изложения идей позволял Розанову счастливо сочетать в своих произведениях образное и мыслительное.
Так, он печально замечает: "Два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечное пререкание - моя жизнь" (241. 38). И христианство, и ислам знают эти образы: на правом плече сидит ангел добра и жизни, в данном случае - смеха, на левом плече сидит ангел смерти, зла, в данном случае - слез. Здесь Розанов говорит о борьбе двух начал в человеке, что состояние борьбы и составляет жизнь. "Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь" (241. 89), - замечает жизнелюбивый Звезда декаданса конца ХIХ века Розанов.
Смерть, по поэтическому (=белые стихи) видению Розанова, есть "арктический полюс, пелена снега, и ничего нет", "смерть - это конец схождению параллельных линий, смерть одолевает даже математику", - делает глобалистическо-космологические выводы Розанов (241. 89), т.е. это то, что мы называем превращением вселенной в момент его сжатия в одну точку.
Ужасные вопросы, как считает Розанов, он ставит пред собою: "смерть - это ноль" - "Кому нужна эта ноль? - Богу? - Тогда смерть сильнее бога. Тогда смерть есть сам Бог" (241. 89). Розанов, по принципу соответствия, подводит нас к мысли о бессилии бога перед смертью и о том, что бог=ноль, что для него, по-своему глубоко религиозного человека, очень больно это осознать. Смерть близких навевает грусть. Получается, что "смерть - это тоже религия. Другая религия" (241. 89).
По Розанову, "настоящей серьезности человек достигает только, когда умирает" (241. 142), т.е. на смертном одре человеку нечего лукавить, и смысл жизни как озарение приходит к нему в этот момент. Когда человек понимает, что умирает, яркие жизненные события, как островки памяти, как образы, всплывают в его сознании чередой, друг за другом. Говоря о сыновней любви к матери, он замечает: "если она умрет - моя душа умрет" (241. 245), и только такое великое горе откроет нам великое и святое, и религию. И совсем уже по-русски Розанов замечает: "Как же бы я мог умереть не так и не там, где наша мамочка" (241. 103).
Здесь Розанов говорит о традиционной привязанности русских дворян к могилам предков, уважении к ним. Хотя в другом месте он, бичуя своих соплеменников, жестко замечает: "У русских нет сознания своих предков и сознания своего потомства" (241. 326).
Имя, по Розанову, вскрывает и онтологию мистерии, но ему, т.е. явлению, дали имя: смерть. Но разве можно дать имя такому ужасу? (241. 40, 107).
Если смерть - это окончательный холод, то могила - это причал, венец терновый, конец пути, замечает грустно Розанов. И потому "могила. .. смысл ее победит целую цивилизацию" (241. 81). Здесь Розанов тонко замечает, что в конце концов целые цивилизации ушли в могилу, т.е. земля как бы "съела" их, и что шар земной - это кладбище ушедших цивилизаций. Продолжая свою мысль, он замечает: "Да, может быть, мы всю жизнь живем, чтобы заслужить могилу. Но узнаем об этом, только подходя к ней: раньше и на ум не приходило" (241. 82).
Философски со стороны наблюдая за поколениями, Розанов как бы читает их мысли, пишет: "Счастье в усилии", - говорит молодость. "Счастье в покое", - говорит смерть". "Все преодолею", - говорит молодость. "Да. .. но все кончится", - говорит смерть" (241. 55). Сам Розанов о своей личной смерти рассуждает так: "И au revoir - до встречи на том свете" (242. 3), что выглядит как явление вполне по законам рыцарства. Продолжая свою мысль, он замечает: "О своей смерти: "Нужно, чтобы этот сор был выметен из мира. И вот, когда настанет это "нужно", я умру" (241. 51). И он просит своих родных, близких, друзей: не лицемерьте надо мною, над моей могилой: "Умер, несите, не очень трясите, хочу покурить. Закапывайте, пожалуйста, поскорее и убирайтесь к черту с вашей официальностью" (241. 83). И после он же грозно замечает: "Если кто будет говорить мне похвальное слово над раскрытою могилою, то я вылезу из гроба и дам пощечину". И заканчивает он шутливо-трезво: "вместо похвалы - лучше и уместнее (в тот момент) - жалость" (241. 86). Ставя точку над своей судьбой, он просит, если уж любить его, так любить молча, про себя, факультативно: "Если кто будет любить меня после смерти, пусть об этом промолчит" (241. 61).
Шокирует Розанова отношение священников к смерти. Так, он замечает: "Между прочим, ни в ком я не видал такого равнодушного отношения к смерти, как у попов", и нам, простым людям,"эта метафизика нипочем" (241. 159), т.е. люди всегда остаются людьми: видя смерть, они жалеют умершего, плачут, а попы в это время занимаются своей обычной работой, не позволяя себе расслабиться ни на минуту. С другой стороны, Розанов поражен мудростью церковников, которые находят в эти трагические дни и часы "удивительные слова об умершем, каких мы не умеем произнести об умершем отце, сыне, жене, подруге. Т.е. она (церковь - М.Ш.) всякого вообще умирающего, умершего человека почувствовала так близко, так "около души", как только мать может почувствовать свое умершее дитя" (241. 270). И заканчивает свою мысль философ кратким, но горьким выводом: "жизнь - лишь поучение" (241. 174), т.е. она - лишь пропедевтика к смерти.
Говоря о равенстве людей при рождении и похоронах, адепт русского декаданса замечает иронически и вместе с тем серьезно: "Нагими рождаемся, нагими сходим в землю. Что же такое наши одежды? Чины, знатность, положение?" И сам себе отвечает: "для прогулки" (241. 311). И тогда смерть предстает как христианско-средневековая прогулка в лес, в темноту: "умереть - уйти в лес, далеко-далеко" - чисто по-русски пространственно, безмерно и безоглядно. "Помолиться и умереть" (241. 310), - завершает свою мысль Розанов как истинный христианин, как апологет Ветхого Завета.
Подводя итоги, можно заметить, что у Розанова своеобразный, непохожий на официально-православный взгляд на смерть. Для него это глубоко духовное, индивидуальное, психологически и психически переживаемое явление. Смерть - это феномен личностного сознания, а не всенациональной скорби. Славословия в честь умерших философ не признавал, считая их лицемерием. Скорбь семьи - это личное дело только семьи, полагал он, исходя из этики раннего христианства.
Мысли Розанова по-своему, строго философско-христиански продолжает Лосский.
Н.О. Лосский, пожалуй, единственный из русских философов зарубежья, создавший целостную философскую систему. В этой системе особое место занимают его мысли о смерти.
Прежде всего он с болью и горечью в сердце наблюдает за тем, что происходит с его Родиной: "смерть действует в царстве Вражды", - пишет мыслитель о СССР.
По-философски и по-христиански осмысливая происходящее в Советской России, он замечает: "Член царства вражды сам стремится стать Абсолютным" (169. 414), т.е. любой чиновник становится своего рода местным божком, а сам Сталин - богом народа. При этом происходит движение сознания масс вспять, т.е., по Лосскому, отменяется любая прогрессивная деятельность. Она переводится в прошлое, а это и есть смерть.
В царстве вражды люди, самоосуждая себя, ведут себя к самоотрицанию, т.е. к смерти, говорит Лосский, выявляя основную причину смерти, витавшей в его время над Россией. Он различает понятия "смерть в широком смысле" и "смерть в узком смысле". Он сам пишет об этом: "Термину "смерть" здесь придано весьма широкое значение, т.е. переход любой сферы жизни в область прошлого (например, когда чувственная любовь лица Х к У исчезла и отошла в область прошлого - это одно из явлений смерти)" (169. 414-415).
Физическую смерть организма Лосский воспринимал в термине "узкое понимание смерти". Так он писал: "Смертью в узком смысле принято называть резкий переворот в жизни существа, имеющего материальный организм; переворот, связанный, по-видимому, с разрушением организма. Разница между этим видом смерти и другими ее видами, соответствующими широкому значению термина, главным образом - количественная, а не в самом существе переворота" (169. 415).
По Лосскому, вторым источником смерти является наличность противоборствующей противоположности в царстве вражды (169. 415), т.е. само царство вражды (СССР) внутри себя будет иметь постоянно оппозицию, так как это царство неразумия и вражды. И только борьба освободит, раскрепостит это царство вражды, и это, к сожалению, возможно лишь через жертвы, через смерть. "Наконец, в-третьих, смерть, т.е. отпадение переживаемого в область прошлого", по Лосскому, "нередко является не прямым, а косвенным следствием противоборствующей противоположности" (169. 415). Т.е. смерть явится как косвенная причина внутрисоциальной борьбы в России, мыслил он в философских терминах. Говоря о силе любви, о ее победе над смертью, он заявляет: "Семейная связь может стать интимной, что и по смерти она не разорвется, и умерший член семьи может невидимо продолжать свою жизнь в ней" (170. 191).
В доказательство этого положения Лосский приводит цитату из книги доктора Бездека "Загадка болезни и смерти", где говорится: у человека умерла жена, но она являлась мужу во сне и говорила якобы слова: "Я не только не умерла, но живу в тебе самом. Я составляю теперь часть твоего духа: могу соединиться с душою и других людей, когда они вспоминают обо мне. .. но твоя и моя душа образуют теперь неразлучное единство" (170. 191).
Конечно, Лосский, воспитанный на основе культуры ХIХ века, культуры глубокого сопереживания к чужой боли, и как христианин верит в то, что души умерших не умирают, что они мечутся, ищут контакта с родными, и что сон - связующее звено, момент контакта живого и умершего. Итак, мы видим: Лосский, остро переживая за все происходящее в России, описывает это в терминах христианской философии. И как всякий русский человек и как максималист, он ищет условия абсолютного добра для России (170. 265) в силе народного духа, в его религиозности.
Идеи русской философской танатологии по-своему (=религиозно-экзистенциалистски) продолжил и развил один из великих философов ХХ века Бердяев Н.А. Выдающийся русский философ-христианин, он затрагивал тему смерти, когда выяснял вопросы сущности личности, сути экзистенций любви и творчества. Бердяев, как и Лосский, считал, что со смертью любимого человека не теряются духовные связи с ним. Так, после смерти Лидии, близкого ему человека, он писал: "Смерть Лидии была высокой, вследствие ее напряженной духовности. Она до конца сохранила ясность сознания и все, что говорила, вернее, писала перед смертью было прекрасно", "не могу примириться со смертью близкого, любимого существа. Не могу примириться с безвозвратностью, с образовавшейся пустотой, не могу примириться с конечностью человеческого существования, которую Хайдеггер считает последней истиной. Не может не быть требования встречи и вечной жизни вместе" (24. 342). После смерти Лиды, по Бердяеву, обнаружилась всеобщая любовь к ней. И тогда он понял, что смерть имеет две стороны, два лица: смерть не только предельное зло, но в смерти есть и свет. С потерей человека, его смертью появляется и откровение - любовь к нему. Так, Бердяев писал: "Только в смерти есть предельное обострение любви. Любовь делается особенно жгучей и обращенной к вечности". И самая важная мысль Бердяева здесь же: "Духовное общение не только продолжается, но оно делается особенно сильным и напряженным, оно даже сильнее, чем при жизни" (24. 343). Бердяев при жизни Лидии написал ей, что она была ему огромной духовной поддержкой. Женщина ответила запиской, "что будет продолжать (быть - М.Ш.) такой же поддержкой" (24. 343). И это верно, замечает он.
Смерть близкого человека потрясла лично философа, и потому у него появились мысли о значении смерти: "Об умерших близких людях обыкновенно с трудом припоминают плохое, которое, может быть, и было в жизни, припоминают лишь хорошее" (24. 343). В данном случае Бердяев выступает как человек образованный, как традиционалист ХIХ века. Так, он продолжает мягко говорить: "Общая мудрость утверждает, что об умерших не нужно говорить дурно, нужно или говорить хорошее, или молчать" (24. 343), т.е. надо выдерживать этикет. "Что это значит?" - задается вопросом философ. И отвечает, что здесь скрыт более глубокий смысл, чем думают: во время смерти лица покойников преображаются; они делаются на вид прекраснее, красивее, благороднее, чем при жизни. И это потому, по Бердяеву, что человек готовится к вечности. И поэтому отпадает все дурное. И сами мы, живые, говоря хорошее о человеке, тем самым активно помогаем ему в духовном преображении (24. 343). Конечно, мы - материалисты и люди ХХ века - не верим в контакты с умершими, но для нас в ценностном плане умершие люди, как "горящие звезды" - идеалы. Они вроде бы и не живые, но и не мертвые, и пока наша память нормальна, она не упустит их образы.
Но Бердяев, как диалектик, замечает, что "когда в исторической перспективе начинают говорить и писать об умерших дурно и даже считают долгом так говорить во имя правды, то это потому, что умерший тут возвращается к земной истории, в которой добро перемешано со злом, свет с тьмой. Тогда человек рассматривается не в перспективе его преображения и просветления" (24. 343), т.е. человека пытаются заклеймить и окончательно вычеркнуть из памяти, из истории, представив его как человека с мелкой душонкой, т.е. как недостойного внимания Клио: муза истории должна его забыть. Как бы мы много не знали о смерти, она, по мысли экзистенциалиста Бердяева, для нас остается парадоксом, так как она есть лишь опытное частное зло для умирающего. С ней нельзя примириться. "Она есть потусторонний свет, откровение любви, начало преображения" (24. 343). Смерть и любовь связаны, подмечает Бердяев; но любовь сильнее смерти, т.е. жизнь сильнее смерти. Это верно и в количественном отношении (рождаются по любви больше людей, чем умирают), и в качественном, так как она более верхняя нота существования. Из неживого через таинственные законы природы рождается живое.
Но вместе с тем Бердяев не уходит от своей темы: "Смерть есть ужас расставания и вместе с тем продолжение духовного общения" (24. 343). Когда "после близости к смерти мы возвращаемся к жизни, то чувствуется, что все ничтожно по сравнению со смертью", - пишет он. Т.е. перед властной силой смерти, когда она неумолимо и неминуемо наступила, нет никого сильнее. Смерть есть своего рода регулировщик времени, т.е. биологического и социального времени людей. И потому Бердяев замечает: "Смерть есть событие во времени и говорит о власти времени" (24. 343).
Но, смерть есть также явление, повернутое лицом к вечности, т.е. умерший и его смерть уже вне времени, и как остановившийся порог противостоит течению, повернувшись лицом к истокам, так и умерший повернут лицом к началу человеческой истории и противостоит жизненному потоку времени. Смерть Лиды смягчил образ смерти в его глазах: "приобщаясь к ее смерти, я почувствовал, что смерть стала менее страшной, в ней обнаружилось что-то родное" (24. 343), т.е. субъективно притупляется чувство страха для тех, кто рядом с ней.
В годы второй мировой войны Бердяев больше всего боялся быть брошенным богом, т.е. богооставленным, т.е. боялся умереть без бога в душе. И вообще, видя ужасы войны, философ более всего размышлял о смерти и бессмертии (24. 338). И даже потеряв домашнего кота, он не сдержавшись плакал: "В связи со смертью Мури я пережил необыкновенно конкретно проблему бессмертия" (24. 339). Т.е. даже простая смерть брата нашего меньшего экзистенциально вызывает в нас волны сочувствия к умершему.
И говоря о себе, о неминуемо приближающейся смерти, Бердяев пишет, что это будет самым важным опытом, т.е. наблюдением над самим собой, где многое откроется, но "который не может быть описан ни в какой автобиографии, этот опыт смерти" (24. 346), т.е. если даже предположить, что в момент смерти, мы познали все о ней, то, все равно, не можем в силу беспомощности, бессилия ни сказать, ни описать этот ужас, т.е. непередаваемый опыт умирает с нами. А это тем более верно, что у каждого своя форма ее протекания, своя смерть. Вообще, говоря о себе, Бердяев писал: "Я безумно спешил к концу, но не к концу - смерти, а к концу - вечности" (24. 307). А к концу - смерти мы наиболее близки в катастрофические минуты нашей жизни исторической: в войнах и революциях, в творческом экстазе и при приближении нашей личной смерти (24. 306).
Касаясь теоретической личности, а не себя, Бердяев, продолжая тему смерти, замечает, что основной трагизм личности в том, что, чем более он развит, чем больше он себя реализовал, тем более ей грозит смерть, хотя личность - бессмертное существо, и, по идее, она вечна. Но трагизм смерти заключается в том, что она поражает в первую очередь бессмертное и вечное в этом мире. "Но задача личности, идея личности принадлежит вечности. Поэтому смерть человека, реализующего личность, так трагична", - писал он (26. 314). Можно допустить, что отказ человека оттого, чтобы стать личностью, привел бы его к природному бессмертию. "Но это бессмертие никогда не было бы вечностью" (26. 314).
Человек прошел большой путь борьбы против рабства: сначала был рабом природы, потом - государства, нации, класса, техники и организованного общества. Но реализация личности есть преодоление всякого рабства и овладение всем (26. 314). И последнее рабство - рабство смерти - человек должен победить. И это возможно, если принять тайны смерти, считает Бердяев, т.е. не отбрасывая, а войдя в смерть, познав ее через науку, через психоанализ и другие методы.
К смерти у нас отношение антиномичное. Личность, реализуя себя, реализует общение, реализует также социальную и космическую жизнь, преодолевает то уединение, что готовит смерть. Но "реализация общения не знает смерти". Любовь - самая высшая форма общения, по Бердяеву, - сильнее смерти. Извне, в объективированном мире общающихся в любви разлучает смерть. Но "изнутри это путь жизни", так как человек через творчество как личность, как душа побеждает над ветхим человеком, над смертью. Смерть есть только среди объектов. Человек, чтобы стать субъектом, должен войти в активное соприкосновение с чуждыми ему объектами, и, отсюда, они делают его смертным (26. 314).
И, вообще, "лишь в духе возможна победа над смертью, воскресение мертвых" (27. 433), - считает религиозный философ-экзистенциалист. В жизни рода человеческого смерть неизбежна. Возрождение как появление самосознания заново осуществимо. "Но смертный путь рода должен быть пройден человечеством как этап на пути к свободе духа", - считает Бердяев (27. 433). А безмерная свобода Духа явится в Россию как религия любви, прогнозировал он (27. 531). Взирая на прошлое цивилизаций и культур, Бердяев с грустной мудростью замечает, что "культура борется со смертью, хотя бессильна победить ее реально. Ей (культуре - М.Ш.) дорого увековечение, непрерывность, преемственность. Цивилизация. .. не борется со смертью, не хочет вечности. .. Цивилизация очень приятно и весело устраивается на кладбищах, забыв о покойниках" (25. 248). Цивилизация не любит могил, добавляет он. Подлинная культура начинается с культа предков, с почитания могил и памятников, со связи (по памяти, в духе) сынов с ушедшими в иной мир отцами. И потому, по его словам; "в культуре нет хамизма, нет пренебрежительного отношения к могилам отцов" (25. 249), нет святотатства, т.е. крушения могил.
Подводя некоторые итоги, мы замечаем, что Бердяев через всю жизнь, через все свои произведения проносит утверждение о христианской силе любви, побеждающей смерть. Смерть - зло, но ее не надо бояться. Ибо есть любовь, сила духа, которые выше смерти. Смерть - часть культуры, важная ее атрибутика.
Одним из оригинальнейших и глубоких мыслителей ХХ века был В.П. Вышеславцев. Его мысли о Танатосе дополняют палитру русской общественной мысли, показывают своеобразие его менталитета. Они (его мысли) ценны и тем, что демонстрируют один из возможных ходов мышления, т.е. это один из вариантов (типажей) менталитета русских. Со смертью Вышеславцева как бы обрывается русская христианская философия. Заканчивается целая эпоха. И сам Вышеславцев, умирая, просто говорил: "Возвращаюсь к истокам бытия. .. Все понял... Как это просто" (249. 10).
Особенность танатологии Вышеславцева в том, что это есть своего рода русский, православный способ переживания и обсуждения вековечной, вселенской темы смерти. Вышеславцев не философ темной мрачной христианской мудрости, а жизнелюб. И потому он заявляет: "Для того, кто смерть предпочитает жизни, все разумные жизненные соображения и все очарования жизни отпадают" (48. 54). Чтобы подчеркнуть непреходящую актуальность, сложность и важность проблем танатологии, Вышеславцев приводит (как аргумент от древности) слова Гераклита: "Людей ждет по смерти то, чего они не ждали и о чем не гадали", "Что он этим хотел сказать?" (48. 308). И сам Вышеславцев, естественно, ищет ответ в Библии. В ней имеется, отмечает он, 4 точки зрения на смерть:
- полная смертность души (это в Псалмах, в Екклесиасте, и идет она от саддукеев);
- возможное переселение душ, перевоплощение прежних пророков;
- бессмертие души в Царстве Теней;
- чисто библейская вера в воскрешение мертвых, вера в воскресение телес и душ. Хотя последнее эллинам казалось настоящим безумием (48. 308).
Совершенно другую ценность смерть приобретает в глазах апостолов, первых учеников Христа. Так, у апостола Павла смерть есть друг, ценность, "приобретение", выигрыш: "разрешиться и быть со Христом - несравненно лучше", а также, "лучше желать выйти из тела и водвориться у Господа", а с другой стороны, смерть есть и последний враг, который должен "истребиться", который должен быть попран смертью Христа: смерть должна быть поглощена победою, ибо она была бы победою ада" (48. 308). Как видим, и для христианского идеолога непросто решение проблемы: с одной стороны, ожидается уход в царство божье, уход к Христу; с другой - невозможность игнорирования общечеловеческого представления о смерти как о зле. Это все заставляет его говорить о победе над смертью через смерть Христа. Если смерть победила бы над человечеством, то это было бы победою ада, говорит философ. И в главе 15 у апостола Павла, добавляет Вышеславцев, есть еще: "не живет, аще не умрет", "сеется в тлении - восстает в нетлении", "сеется тело душевное, восстает тело духовное" (48. 309), т.е. не оживет тело, но всегда жив будет дух, душа.
Христианство как вера ничего не будет стоить, по Вышеславцеву, "если Христос не воскрес, и если мертвые не воскресают", тогда "тщетна наша проповедь, и тщетна наша вера" (48. 309)
Как христианин и философ, Вышеславцев твердо убежден, что "смерть есть необходимый диалектический момент, подчиненный воскресению, и в нем находящий свой смысл: метаморфоза зерна, страшная и трагическая, но спасительная и обогащающая бытие, ибо "восстает" более совершенное через распадение менее совершенного" (48. 309). Т.е. Вышеславцев свой христианский тезис о нескончаемости жизни (через смерть как момент жизни) доказывает гегелевской идеей, законом диалектического отрицания отрицания: смерть отрицается смертью. Получается, что смерть человечества отрицается смертью вселенского Богочеловека Христа. Его смертью бог ярко проявил вечность души, вызвав (вознеся) его к себе. А смерть Христа отрицается смертью простых людей, ибо, по христианству, умирают не их сущности (=не их души), а лишь бренные тела.
Вышеславцев также не согласен с тем рассуждением, что под душой часто понимали сознание. Отсюда выходило: смерть сознания есть смерть души. Но тогда мы каждый день умираем и воскресаем, ибо во время сна теряем сознание; но мы в действительности не умираем: во сне же не прекращается душевная жизнь. И сейчас считается, что психическое бытие есть единство сознания и бессознательного (48. 310).
И отсюда Вышеславцев делает свой главный вывод: "если даже смерть означает потерю сознания, то это еще вовсе не значит уничтожение души, а может означать только переход из сознательного бытия в бессознательное". И эту мысль он подтверждает словами Лейбница: "после смерти душа свертывается и засыпает, чтобы потом развернуться и воскреснуть" (48. 311), т.е. душа погружается в бессознательное и тем самым спасается. А в бессознательном, т.е. в подсознании, "живут все времена в вечном настоящем" (48. 312).
Высоко оценивая подсознание, Вышеславцев писал: "Но главное - в подсознании живет предчувствие и предвосхищение будущего, интуиция возможностей. Здесь лежит ключ к тайне предсказаний" (48. 312). Конечно, он неправ мистически приписывая подсознанию все величие Бога. Но для доказательства своего тезиса о бессмертии души он ищет и находит и оттуда покрепления.
Гуманизм христианства, по Вышеславцеву, в том, что "смерть для христианства есть распадение индивидуальной личности. .. она есть трагедия, с ней не мирится требование совершенства" человека, образа и подобия Бога. Тогда, по православию получается, что "Бог есть Бог живых, а не мертвых" (48. 324). Он, Бог там, на том свете, беспомощен сохранить тело. И Вышеславцев согласен с позитивистами и с Мечниковым, что "если даже жизнь совершеннее смерти, то смерть должна быть все равно побеждена" (48. 324). И он приводит слова И.И.Мечникова из "Этюдов оптимизма": "Настоящая естественная смерть должна быть крайне редкой у человека". И здесь же он подтверждает материалистическую мечту Мечникова словами религиозного философа - мистика В.С. Соловьева:
"Смерть и Время царят на Земле, -
Ты, владыка, их не зови;
Неподвижно лишь солнце любви" (48. 349, 350).
Касаясь важности проблемы смерти и бессмертия, Вышеславцев замечает, что русская философия до 1917 года уделяла им большое внимание. Этот интерес русских философов был обусловлен их ментальностью, их стилем мышления: "ибо русские мыслители постоянно стремились к окончательным решениям и к постижению последнего смысла всего существующего" (48. 324), т.е. русские всегда ищут однозначный ответ, однозначное решение проблемы смерти, в том числе ответ на вопрос: остается ли живой душа после смерти, есть ли бессмертие? Для Вышеславцева, как и для Гегеля, несомненна и истинна мысль: "Объект философии есть тот же, что и объект религии". И "в этом смысле центральна для русского сознания проблема смерти и бессмертия, которая стоит, в сущности, в центре всех религий" (48. 324). Таким образом, мы видим, что Вышеславцев, несмотря на свою религиозность, ищет доказательства и аргументы против смерти не в самом христианстве, а в диалектической философии. Но вместе с тем, он все же остается русским человеком, русским философом, ибо в центре его внимания не европейская душа и не западный менталитет, а загадочная русская душа и коллективно-бессознательное, т.е. менталитет русского народа. И он заключает, что "мы более молодой, более варварский народ и потому, конечно, более ученики в философии", хотя "кое-чему можно и у нас поучиться" (48. 157).
Как видим, несмотря на вынужденную эмиграцию, все мысли и вся душа Вышеславцева оставались в России.
Источник: монография "Основы философской танатологии"
