Стенограмма VII заседания Общества христианского просвещения (16 ноября 2013, Москва ) с участием Д. Батарчука, Р. Зайцева, И. Бекшаева, Л. Нерсесяна, Р. Багдасарова, И. и Я. Бражниковых, В. Рибаса, С. Сенькина, И. Рывкина, Д. Ахтырского, В. Голышева, И. Морозова, А. Болговой и др.
До официального открытия встречи собравшиеся заслушали выступление Дмитрия Ахтырского через Skype.
Яна Бражникова: Начну с краткой преамбулы. Открываем нашу седьмую встречу, очень рада, что сегодня к нам уже во второй раз присоединяется Игорь Бекшаев (он не благословил нас называть его «отец Игорь», поэтому говорим просто «Игорь»). Для меня лично открытие этой темы произошло после знакомства с его размышлениями. И Дионисий Батарчук… Он благословит нас его «отцом» или даже «владыкой» называть?
Дионисий Батарчук: Я на «Дениса» откликаюсь с удовольствием…
Яна Бражникова: Да? Ну, замечательно. Дионисий — со вчерашнего дня мой абсолютный кумир, я в полном восторге от его выступления на радио «Свобода». Я всех приветствую. Не все, к сожалению, выбрались. Возможно, Сергей Калугин еще выйдет на связь с нами, он очень хотел поддержать эту встречу, тем более что тема ее была заброшена как раз на нашем заседании «Нравственность против предания», в котором он принял активное участие. Немного напомню о том, откуда возникла эта тема, и в качестве вступления поделюсь своими размышлениями и вопросами, к которым возвращаться больше не буду.
Текст выступления Яны Бражниковой
<…>
Яна Бражникова: Комментариев больше не будет? Тогда текст своего выступления зачитает Илья Бражников.
Илья Бражников зачитывает текст доклада
Яна Бражникова: Даем слово отцам. Начнем с Вас, Игорь.
Текст выступления Игоря Бекшаева
Яна Бражникова: Спасибо, Игорь. Теперь мы готовы выслушать епископа Дионисия Батарчука.
Дионисий Батарчук: Вот только вопрос, готов ли я.
(Cмех в зале).
Я, на самом деле, всё равно буду вынужден сказать пару слов о том, почему я здесь появился. Начну с того, что объясню, кто я такой, почему я сижу среди вас в таком смешном воротнике. Я был священником Московской Патриархии и закончил путь в этой структуре, будучи благочинным Каширского округа. После подачи прошения о почислении за штат, был не только почислен, но и запрещен в священнослужении. Традиция такая у них. Но я на запрет не обиделся – для меня это не было принципиально. Когда я был патриархийным священником, то очень любил круглые столы, конференции, встречи, подобные нашей сегодняшней, принимал в них бойкое участие. Отчасти это связано с тем, что я учился в Свято-Тихоновском университете в те времена, когда там продавались книги Шмемана, Мейендорфа и прочих замечательных людей. Сейчас, как вы, наверное, знаете, там с этим большая напряженка. Когда я служил приходским священником, то прекрасно понимал, что центром богослужебной жизни, вообще всей жизни христианина является Евхаристия. После знакомства с трудами протопресвитера Александра Шмемана, мне, что называется, навсегда снесло крышу. Я понял, что все, казавшиеся мне до встречи с книгами Шмемана умными и продвинутыми мои мысли и соображения по этому поводу были достаточно далеки от того, что на самом деле может и должно быть в рамках прихода. Нельзя забывать о том, что приходская практика и практика общины – это не одно и то же. Приход – это прихожане и захожане, а община – это нечто иное. Опускаю описание своих мыслей и терзаний, чувства стыда и брезгливости, которые меня вынудили уйти из Московской Патриархии. Перейду к основной части.
Я вообще не готовился к сегодняшней встрече, я шел сюда вольным слушателем. Я вообще люблю живое общение, я человек не книжный. С удовольствием читаю Довлатова, и с большим трудом Достоевского. Для меня чтение Нового Завета возможно только с комментариями горячо любимого мной игумена Иннокентия (Павлова) и исключительно в переводе В. Н. Кузнецовой, где Господь – практически мой «братан». Это дает мне абсолютно необходимое ощущение подлинной жизни. Но это не значит, что я просто «погулять вышел» (смех в зале) – у меня высшее богословское образование всё-таки. Возвращаюсь к мистике и к таинствам. Левон не даст соврать, я больше двух абзацев написать на эту тему не могу… То есть могу, но меня начинает от этого трясти. Поэтому, когда люди начинают живое общение на эти темы, в особенности таким живым и образным языком, как я только что слышал, это здорово. Меня, как журналиста по второй профессии, это чрезвычайно радует. От «заумных речей» я начинаю засыпать, сразу хочется проветриться и перекурить. К чему я это говорю? Да всё к тому же, к таинствам, которые я бы свел только к Евхаристии.
Когда я был приходским священником, меня постоянно мучили вопросы: «где границы этих таинств, которых, якобы, семь? Где границы таинства крещения, миропомазания, покаяния и т.п.?». Для меня всё сконцентрировалось на Евхаристии. Почему я, оставив служение больше десяти лет назад, опять, не знаю уж — по глупости своей ли или по чьм-либо молитвам, рискнул возобновить пресвитерскую деятельность? Ведь с 2002 по 2007 год я просто был «на вольных хлебах», читал Священное Писание, перечитывал дневники того же Шмемана, и был тем счастлив, никакой особой потребности в пресвитерстве не возникало. Хотя какая-то червоточинка всегда присутствовала, чего-то мне не хватало. Потом я понял, чего не хватало. Не хватало той самой Тайной Вечери, таинства Евхаристии. Она мне необходима. Мне абсолютно необходимы посиделки с друзьями, обсуждения недавно вышедшего альбома того же Сережи Калугина (жаль он не пришел – мы бы, может, и сыграли вместе) и другой музыки. Но мне точно также необходимы посиделки (в хорошем смысле этого слова) вокруг Христа. Не важно, как эти «посиделки» называются – Тайная Вечеря, Евхаристия, Божественная Литургия, Святая Месса. Хотите я во время этих собраний встану, хотите — сяду, хотите – буду возлежать. Формальности не принципиальны, всё зависит от того, у кого какая привычка.
Я много лет служил Литургию Иоанна Златоуста, мне, на уровне мышечной памяти как-то проще сидеть. Но если община этого захочет и приставит ко мне хорошего дрессировщика, через два месяца я буду служить сидя. Дело вообще не в формальностях. У меня лично в этом есть потребность, в непосредственном общении со Христом. А вот рассуждения о том, что это, как это и как это должно быть на самом деле, я оставляю на долю отца Игоря, у которого рассуждать получается гораздо лучше. А я предпочитаю встречаться во Христе с близкими людьми, не устраивая из этого секту — хотя к нам может прийти любой, верующий или не верующий – кто угодно. Лишь бы без тротила, а так – ради Бога. Любой может на нас посмотреть, а потом может повертеть пальцем у виска либо может сказать: «А что мне мешает остаться с вами?». И я, вслед за апостолом, скажу: «Ничего не мешает», не буду устраивать никаких испытаний человеку, который хочет с нами молиться. Подводя итог своей сумбурной речи, скажу: у меня в этом есть необходимость, необходимость собираться с верующими во Христа вокруг Христа, «где двое или трое» — это для меня вопрос принципиальный. Если говорить о тайносовершительных формулах, каноничности поставления священника и прочих формальных вопросах, то для меня это не актуально. Самое главное – «где двое или трое во имя Мое». Вот на этом, пожалуй, и остановлюсь, иначе буду повторяться до бесконечности.
Яна Бражникова: Спасибо, владыка Дионисий!
Дионисий Батарчук: Вам спасибо.
Илья Бражников: Кстати, о формальных вопросах – на прошлом собрании мы как раз обсуждали причащение клюквенным соком.
Дионисий Батарчук: Я знаю несколько священников Московской Патриархии, которые служили на виноградном соке, когда денег на вино не было. Хотя бутылка иного вина стоит дешевле виноградного сока. Мне кажется, в современных условиях это какое-то кокетство.
Яна Бражникова: Слово Роману Зайцеву.
Роман Зайцев: Я тоже не готовился, как, в общем, и всегда. Более того, я специально пораньше прилетел из Италии, чтобы попасть на сегодняшнее заседание. Мне была необходима эта встреча, этот разговор, потому что на заседаниях Общества Христианского Просвещения я, в общем-то, причащаюсь. Причастие, Евхаристия – это в общем-то поминки, воспоминания о Господе Иисусе, независимо от того, как эти поминки протекают формально. Я очень люблю Божественную Литургию, сам люблю литургисать. Но сейчас совершенно не вижу разницы между литургическим чином и Евхаристией в упрощенном, если можно так выразиться, виде. Более того, на меня лично эта упрощенная Евхаристия действует духовно сильнее. Само слово «таинство» убивает дух и отнимает у человека интимную связь со Христом. Неофит, приходящий к Господу, постоянно размышляет о Нем, о своей близости с Ним и понятно, что их встреча уже состоялась. Чем ближе человек становится к церкви-институту, к формализованному таинству, тем слабее становится его единение лично с Господом, его личный контакт со Христом. «Вот тебе таинство, делай так-то и так-то». Человек соблюдает все ритуальные формы, всё выполняет, но одновременно чувствует, что он что-то теряет. А когда к формализованному таинству прибавляются писания святых отцов, тогда всё, никакого интимного единения с Христом нет. Человек начинает жить по чужому лекалу, ничего своего не привнося, отнимается абсолютно всё, он попадает в своего рода темницу…
Очень запомнился рассказ одного преподавателя семинарии, в которой я учился, о его первом причастии. Встали они с мужиками с похмелья, пошли денег настрелять и вдруг решили: «А пойдем ради прикола к попу!». И они пошли, причастились. И тут, по его словам, он действительно почувствовал благодать. И после этого у него никогда не было этого благодатного чувства, к которому он с этого момента постоянно стремился, даже сан принял ради этого. Но не было этого чувства. Никогда больше не было. Меня очень впечатлила эта история в свое время. Для меня важно то, что здесь было сказано об общине. В бытность в МП я всегда служил в соборах и общинный дух от меня был далек, я не очень понимал вообще, что это такое. Что это такое, я стал понимать только когда ушел из Московской Патриархии и прожил много лет, не занимаясь официальным церковным служением. Сейчас, во время подлинного общения, разговаривая на темы, которые мне в свое время казались немыслимыми, еретическими, я получаю то, чего не получал в закрытом институциональном пространстве, где «шаг влево, шаг вправо приравнивается к бегству». Пробежимся по теме таинств. Если в один миг вымрут все епископы и священники, то что, таинства прекратятся? Нет! Были древние практики, когда община выбирала священника, лаики возлагали на него руки и он принимал Духа Святого. Представим что все мы здесь миряне, рукоположенных епископов и священников среди нас нет. Если нам, не знаю уж для чего, нужен человек, который бы нас куда-то вел, мы имеем полное право воззвать к Господу и Он укажет нам этого человека, Дух Святой снизойдет на него.
Точно так же и со всеми остальными таинствами. Если крещение при определенных обстоятельствах даже каноны не запрещают совершать любому крещеному человеку, и неважно — погружением или обливанием, то я думаю, что точно также совершение любого другого таинства доступно для любого человека, который старается жить со Христом, на том стоит и не может иначе. Если сейчас любой из нас – Яна Бражникова, Илья Бражников, Илья Морозов, Роман Багдасаров – да кто угодно надломит хлеб и во имя Христа раздаст всем нам, то для меня это будет точно такая же Евхаристия, как и во время литургии, совершенной по служебнику. Слово «таинство» для меня всё-таки некий забор, которым жреческая корпорация охраняет в первую очередь себя саму от вмешательства извне. «Вот, это только наша поляна, мы здесь стрижем купоны. Не смейте сюда входить!». На этом, пожалуй, остановлюсь.
Яна Бражникова: Спасибо, Роман.
Игорь Бекшаев: Прошу прощения, я немного разовью сказанное ранее, а то пока что мне кажется, что заседание получается каким-то фрагментарным. Таинство является эпизодом из жизни Церкви. Прежде чем рассуждать о таинстве, нужно выяснить сначала, что такое Церковь и для чего она нужна. Мы спорим о таинстве, находясь в рамках какой-то заранее заданной системы координат. Но давайте задумаемся, зачем пришел вообще Христос? Что значит «пришел»? То как об этом говорят обычно, мне напоминает описание какого-то прыжка с парашютом с крыши. Все эти физика и химия, задействованные в церковном лексиконе для описания явления Христова, никакого отношения к теме Пришествия не имеет.
Благодаря Левону я прожил недавно две недели в католическом монастыре в Италии. От близкого общения с католиками у меня создалось ощущение, что они всё правильно поняли, они строят Царство Божие на земле – то, чего хотел и хочет от нас, людей, Христос. Вся вера — это не убеждение в некой умозрительной конструкции, вера — это в первую очередь хотение, чаяние самого человеческого организма. Чего хочет человеческий организм, для чего он рожден? Он рожден для того, чтобы жить, чтобы жизнь эта была доброй и свободной. Чаяние человеческого организма адекватно вере. Если я хочу, чтобы кругом была жизнь, чтобы она была доброй и свободной, я ищу других, таких же, как я, чающих того же. И я ищу учение, которое об этом говорит. Ищу для того, чтобы эта жизнь, это добро и эта свобода продолжались вечно. Вера — это несогласие со смертью на уровне обычного организма. Когда мы говорим, «Христос пришел», «Христос установил» и тому подобное — это всё только слова, не имеющие к сути Его пришествия никакого отношения. Основное – то, что Он делал. Вокруг выражения «сын Божий» сложились такие же схематические интерпретации, как и вокруг понятия «Евхаристия». Интерпретации того, как именно Он родился, рассказы о том, как Троица сначала между собой блаженствовала, потом решила, что кто-то из Них спустится на землю и так далее — всё это мертвые конструкции. А суть в том, что есть Человек, который пространство жизни, добра и свободы вокруг себя расширяет. Смотрите, мы читаем в Евангелии: «Царство Божие приблизилось».
Что это? Для слушателей Христа, современников всё было абсолютно понятно, царство Божие – это царство свободы, комфорта и справедливости. А для нас спустя две тысячи лет Царство Божие — это непонятно что. Опять же апостолы, чтобы объяснить суть дела тем, кому они несли Благую Весть, тоже использовали схемы, которые в наше время стали действительно необратимой функцией. Функцией, аргумент которой невозможно вычислить через ее значение. Но можно совершенно наоборот! Когда в человеке есть чаяние жизни, добра и свободы – он понимает этот аргумент, понимает всё в Евангелии. А больше ничего там и нет. Это постоянное расширение Царства Божия и задано нам Христом. Сколько я слышал версий того, чем христианство отличается от иудаизма, от буддизма… Вот этим, больше ничем не отличается. Христианство – это и есть учение о бескомпромиссном добре, ничего в нем больше нет, никаких таинственных, эзотерических частей. Это учение о том, что сегодня вокруг Меня соберутся три человека, завтра они своей жизнью, поведением, учением сделают так, что вокруг соберутся еще десять, послезавтра – сто и так далее. Это не процесс, совершающийся методами прозелитизма. Христос всегда говорил образами роста дерева и т.п., апеллируя к тому, что мы наблюдаем вокруг. Это естественный процесс. Перед нами не стоит задача сделать всё за пять лет, за двадцать лет, за сто лет. Этот процесс должен и будет происходить. В конце концов, если основа мира есть жизнь, добро и свобода, то, каково будет там, после смерти, «на том свете», значения никакого не имеет. Если основа есть жизнь, добро и свобода, то творение этой жизни, добра и свободы не прекратится. Как называть эту основу – дело абсолютно второстепенное, «Бог» – это тоже слово, никакого значения не имеющее. Когда – не важно – еще в эпоху неолита, палеолита, возникло понятие Бога, люди связывали с ним понятие о жизни, о ее полноте, богатстве. В человеке появилась мысль о том, что где-то – может быть за горами или не важно где еще, есть некая запредельная страна, откуда вся жизнь приходит и куда уходит. Постоянно возрождающаяся жизнь является центром понятия о Боге. Скажу еще немного о жертвоприношении. На протяжении всей истории люди пытались ублажить, умилостивить Бога, искупить подсознательно чувствуемую ими свою вину перед Ним. Они придумывали абсолютно бездарные способы этого умилостивления, считая, что главное — это не личность, а племя, род, народ. Они приносили жертвы ради жизни племени, народа, отдавали самое лучшее, своих сыновей, дочерей. Вот сквозь всю эту бездарную деятельность на протяжении всей истории постоянно звучит вопль Бога «Милости хочу, а не жертвы». В итоге жертву умилостивления Бог принес сам. Конечно, это тоже языковая схема. Пришествие Христа – это и есть Жертва умилостивления.
Осталось только понять, как люди отреагировали на эту Жертву. Ведь это же не Бог принял Ее! Как люди вернут Ее назад, в каком состоянии? Вернут в виде трупа или вернут, собираясь, не причиняя никому зла, разделяя хлеб и вино и расширяя пространство жизни, любви и свободы вокруг себя? В какой степени присутствуют в хлебе и вине разного рода химические вещества, никакого значения не имеет. Можно верить даже и в то, что у этих хлеба и вина какая-то другая физическая природа, что там какие-то пучки света присутствуют и т. д. В православном богословии чего только не написано на эту тему! Сколько людей не спроси, столько они и ответов дадут. У кого-то в этих хлебе и вине вся Троица присутствует, Святой Дух и т.п. У каждого свое представление. Но святые отцы, какими бы упрямыми они не были, на эту тему ничего не сказали. Они приказали верить, что Господь в Дарах присутствует, но приказ этот, в общем-то, не выполнен – всё равно каждый понимает как угодно. Жертва искупления была принесена. Как сказал апостол, грешники принесли свою жертву, а здесь люди принесли другую Жертву. Эта Жертва не была даже задуманной. Эта Жертва была принесена вполне естественно. Это мог быть обычный пасхальный ужин, может, там и слова были произнесены совсем другие. Ужин был самый обычный. Но Христос знал, что назавтра Его казнят. Эта Жертва очищения была принесена для того, чтобы те, кто в этом участвовал, осознали: они к этому – не причастны. Почему эта Жертва – по образу и подобию жертвы Авраама? Жертва Авраама – это миф в понимании А. Ф. Лосева, миф как духовное событие, описанное языком мирского сюжета. Что мы имеем в «сухом остатке», если говорить о жертве Авраама? Есть религиозный фанатик, который приносит в жертву своего сына, и есть факт того, что подобные жертвы отменяются, прекращаются. Жертва Авраама – это прекращение этих бездарных человеческих жертвоприношений. Когда Христос говорит об Аврааме, Он говорит в контексте патриархов, пророков Пятикнижия Моисеева. Он говорит, что всё ветхозаветное законодательство дано «по жестокосердию вашему». И Авраама он упоминает тоже в контексте жестокосердия. Когда Он говорит, что «Авраам увидел день мой и возрадовался», это значит, что произошла победа веры над религией. Если убрать типологию Ветхого Завета и перенесение ее в Новый, то увидим — произошло то же самое. Произошла замена одной, абсолютно бессмысленной жертвы. Приносившие Жертву об этом проговариваются: «лучше, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб». Ведь казнь – это тоже жертвоприношение. Сначала жертвовали своих первородных сыновей, потом детей стали беречь, начали жертвовать пленников, преступников и рабов.
Добровольная отдача Христом себя в жертву – это именно Жертва очищения, очищающая людей от грехов. Мы всё время говорим языком символов, но на самом деле там всё было абсолютно естественно. Один Человек нашел других людей, именно тех, которые могли понять бескомпромиссное добро и, несмотря на ту абсолюно безумную мозговую конструкцию, которая уже существовала (эта конструкция присутствует в сегодняшнем православии — «добро просто так не бывает», «добренькие – это протестанты с католиками, а мы не знаем, что такое добро, добро это то, чего хочет Бог), они вместе начали действовать соответствующим образом.
По большому счету «правильно исполняющий волю Божию», подобно распявшим Христа или нынешним «православным активистам», в итоге доходит до прямого поклонения дьяволу. Когда Христос говорит: «Ваш отец дьявол», это не значит, что дьявол их породил, это значит, что образ, читающийся за суммой всех этих религиозных функций – это образ явного зла, концентрация зла. Всё это начинается с богословия, с размышлений о том, что из себя представляет Церковь и каким она представляет себе Бога. Жертвоприношение – это сумма человеческих представлений о Боге. Каким человек себе Его представляет – такую жертву и приносит. Если люди приносят кровавую жертву – то таков их бог.
Левон Нерсесян: Вспоминаются иконы XVI века (это как раз эпоха такого «овеществленного богословия» в иконописи). Для них нарезанный в капусту Младенец в изображении проскомидии — это нормально. Сейчас даже православные вздрагивают, когда это видят. Нарезанный в капусту младенец – это «ой!» для них. Но они же произносят то же самое словесно!
Игорь Бекшаев: Мы говорили уже об этом на одном из заседаний Общества — существует два христианства. Может быть их даже двести, но если совсем грубо взять, то их два. Первое – не то, что официальное, скорее это христианство философов, богословов, фарисеев. А есть народное. Бабка, которая гонит козу вербной веткой, она действительно всё лучше понимает. Для нее Бог есть жизнь, для нее важно ее здоровье и здоровье козы – она больше понимает. В народном христианстве есть правильное боговедение, а все эти конструкции — это неправильное боговедение…
Илья Бражников: Лукавство!
Игорь Бекшаев: Да, лукавство. И все эти деревенские философы всё правильно воспринимают.
Илья Бражников: Вот на хлеб нельзя же наступать…
Игорь Бекшаев: Да, если я ем хлеб – значит, продляю жизнь.
Илья Бражников: Я задумался об эволюции заместительной жертвы. Известно, что на протяжении долгих достаточно периодов истории люди, не всё человечество, но какая-то его часть, безусловно, ели своих детей. Древние китайцы ели, может быть, кто-то еще. Мифы фиксируют момент прекращения жертвоприношений детей. Вспомните ту же жертву Авраама – вместо детей в жертву стали приносить скот.
Игорь Бекшаев: Авраам — это XIX-XVIII век до н. э. примерно. Но в мире человеческие жертвоприношения продолжались еще долго. Вспомним финикийцев, ацтеков.
Илья Бражников: Я о продвинутых религиозно культурах сейчас говорю. Они начали ягнят приносить в жертву вместо мальчиков, голубкам сворачивать голову вместо девочек. С нашей сегодняшней точки зрения, и голубке свернуть голову – это уже дико. То есть, идет эволюционный процесс. Где же предел всему этому? Если человек развивается таким образом, если он последовательно отказывается от жестоких жертв, то до какой степени он будет отказываться? Мне нравится Ваша идея, Игорь, о том, что Тайная Вечеря – это замещение того, что было на следующий день на Кресте. Христос как бы говорит апостолам: «Да, евреи меня всё равно завтра убьют – но вы же не такие, вот вам хлеб и вино». Такая вегетарианская диета.
Игорь Бекшаев: На Тайной Вечере, кажется, и закланного ягненка не было.
Илья Бражников: Был, был. О нем не упомянуто – причем с определенной целью. Произошло замещение – Христос сам стал Агнцем. Это уже метафора. Закланный ягненок — он уже где-то.
Игорь Бекшаев: То есть, упоминание о закланном ягненке исключено из текста умышленно?
Илья Бражников: Конечно, умышленно. Это подтверждает гипотезу о том, что евангельский текст был написан уже после того, как сложилась евхаристическая практика. Иначе было бы непонятно, почему о вкушении мяса ягненка не упомянуто. А так – понятно. Нет, они, конечно, съели мясо, соблюли традицию. «Пасха» — это же и есть закланный ягненок. Съели, конечно, но об этом не упомянуто, потому что после этого – «итальянская диета». Всё, друзья – теперь вы вегетарианцы, но с хорошим вином. Веганство — развитие этой темы. Вегетарианские идеи начинают широко распространяться начиная с XIX века, сейчас они вполне привычны для мира, в котором мы живем. «Не причиняйте вреда животным», «не убивайте котиков», «не носите меха и кожи» и т. п. – это всё интерпретация схемы замещения жертвы, о которой мы говорили? Всё живое должно жить? С другой стороны, вместе с этим приходят роботы. Животные уходят, теряется ощущение плоти и крови, приходят роботы, механизмы, компьютеры, синтетические вещества, соевые белки…
Игорь Бекшаев: А есть ли связь между отказом от жестокости к животным и приходом роботов?
Илья Бражников: Да, конечно: соевые белки заменяют мясо, роботы замещают животных и рабов.
Игорь Бекшаев: Конечно, христианизация произошла мощная. Ницше верно заметил, что всё провоняло христианством. Несмотря на все дикие атавизмы, периодически захлестывающие мир, общая масса прочитавших Евангелие основную суть уловила правильно. Сказать, что весь наш мир христианский — это чересчур. Но, тем не менее, в какой-то степени он христианизирован и эта христианизация продолжается. Начиная с какого-то исторического момента, быть может, с эпохи Возрождения, эстафета ушла в мир. Культура сейчас учит добру и свободе больше, чем церковь. А церковь оказалась в духовном аутсайде. Илья Бражников: Несомненно, Церковь сидит в семнадцатом веке, восемнадцатым подгоняет. Отчасти для того, чтобы помочь ей выбраться из этого аутсайда, мы здесь и собираемся, занимаемся просвещением.
Яна Бражникова: Теперь включим Skype и поприветствуем Станислава Сенькина, нашего «православного Чарльза Буковски». Стас, приветствуем тебя! Мы сегодня беседуем о таинствах и будем рады, если ты присоединишься к обсуждению этой темы. (Еще во время обсуждения темы VII заседания ОХП Станислав Сенькин прислал в адрес ОХП свою реплику )
Станислав Сенькин: Итак, о таинствах. В каждом монастыре, в каждой церкви, совершается таинство Евхаристии, установленное Христом на Тайной Вечере. Почему Вечеря — «тайная»? Потому что туда не пускали «внешних». Этим ранние христиане давали повод обвинять себя в каннибализме и других диких вещах. «Тайное» — значит недоступное для профанов. А если сейчас мы видим, что причастие хотят сделать чуть ли не пищей, обязательной для каждого гражданина РФ, то, может быть, от таинства уже не осталось ничего? Может быть, в какой-то степени элементы таинства может почувствовать сейчас разве что неофит, впервые приходящий в церковь… Ему может показаться, что там происходит что-то колоссальное, требующее огромных духовных затрат. Но на самом деле, всё очень просто. На мой взгляд, о таинствах в современном контексте вообще не может идти речи. Какая недоступность для профанов, если видео с таинством крещения, с причащением можно посмотреть в Интернете? Я лично причащаюсь раз, максимум два раза в год – в день ангела и на Пасху. Таким образом я показываю свою принадлежность к РПЦ МП, потому что не считаю нужным выходить из этой структуры. В современных рамках подлинные таинства – только в катакомбах. Я не знаю, что еще можно сказать о таинствах вообще. В современных условиях таинств я не вижу.
Дионисий Батарчук: Вопросы уже можно задавать? Меня, как бывшего приходского священника РПЦ МП, интересует: причащение раз в год — это соблюдение формальности или просто чаще потребности нет?
Станислав Сенькин: Разумеется, формальность. Я не считаю, что соединяюсь со Христом в мистическом порыве. Для меня это как в дореволюционные времена, формальность, «для галочки».
Дионисий Батарчук: Спасибо, вопросов больше не имею.
Яна Бражникова: Спасибо, Стас. Можешь оставаться с нами на связи, подавать реплики. Если нет возражений, предоставляю слово Илье Морозову.
Илья Морозов: Спасибо, Яна. Если уж я ровно год и неделю назад, 9 ноября 2012 года предложил эту тему, то мне сам Бог велел поделиться своими разрозненными мыслями. Напомню, тем, кто тогда не был с нами, что предложить эту тему меня спровоцировало непосредственное знакомство с Дмитрием Энтео и его друзьями: когда их читаешь в Сети, то не веришь, что люди с таким образом мыслей существуют на самом деле, а когда сталкиваешься с ними в реальной жизни, несколько выпадаешь в осадок.
Текст выступления Ильи Морозова
Да, вот еще хотел добавить. Мало кто знает, что еще за два или даже за три года до возникновения темы причащения пивом и чипсами, замечательный русский поэт священник Константин Кравцов как-то написал у себя в ЖЖ, что хорошая, добрая, дружеская пьянка — это уже Евхаристия по сути. И такие тонны дерьма полились в православном Рунете на голову бедного отца Константина, что я понял — он прав. А во время наших с вами дискуссий убедился в этом окончательно. На этом, пожалуй, закончу. Я бы мог дать здесь затравку для развития этой темы на каком-нибудь из будущих совещаний, сказать, что наиболее тесное взаимодействие между людьми происходит в эротическом плане, поговорить о «таинстве эроса» или «эросе таинства», но думаю, сейчас лучше на это не тратить время – об этом очень много всего сказано было и еще будет. Давайте пока просто о таинствах.
Яна Бражникова: Да, тема эроса замечательная, всем есть, что по этому поводу сказать, но давайте уж пока с сегодняшней темой разберемся.
Дионисий Батарчук: Темы пускай МП подкидывает!
(все смеются)
Яна Бражникова: Ну что, кто следующий – Левон?
Левон Нерсесян: Да, я готов выступить, готов повторить то свое выступление, которое отец Игорь однажды уже слышал на похожем заседании. Моя жизнь так устроена, что я одинаково регулярно принимаю участие как в литургии Иоанна Златоуста, так и в мессе, чин которой был принят на Втором Ватиканском соборе. В этом смысле я такой агрессивный экуменист. Мне, кстати оба чина очень нравятся. Они похожи. Есть лишь одно отличие, благодаря которому мне месса чуть ближе, чем литургия Иоанна Златоуста. Это целование мира, которое в чине мессы происходит после «Отче наш» и непосредственно перед причащением. В литургии Иоанна Златоуста оно происходит раньше. Для меня очень важно то, что присутствие Христа между верными артикулируется непосредственно перед причащением. В этом святость таинства выявляется со всей возможной отчетливостью.
Это была преамбула, а дальше расскажу вкратце о том, как я начал причащаться. Стал я это делать очень поздно, имея присущий всем интеллигентам страх, страх собственной безудержной греховности – как бы в меня молния не ударила после вкушения Тела и Крови. Очень хорошо помню, когда и почему этот фундаментальный, глубоко засевший внутри страх был преодолен и в связи с чем. Я поехал на экуменическую конференцию в Италии, где мое воображение было потрясено той же Литургией Златоуста, служившейся на шести языках. Но даже в этот «момент Х» я спрятался в углу, думая о том, какое я, простите, чмо. На следующий день я уехал в Венецию, к своим друзьям. В отличие от многих предыдущих раз, я должен был жить в монастыре. И тут случился тотальный слом стереотипов. Стало понятно, что на следующий день я должен пойти на мессу, и стало понятно, что я там должен делать и как себя вести. Я понял одну простую вещь. Кармелитки, живущие в этом монастыре, не выходят на улицу, их общение с миром максимально ограничено. Живя там, я активно общаюсь только с одной сестрой. Всех остальных я могу увидеть только один раз в сутки, на протяжении получаса, на утренней мессе. Если я буду в этот момент просто сидеть в храме, сложив руки, «отслушивая мессу», то окажусь моральным уродом. Если я откажусь от общения с этими людьми, откажусь причаститься, то я буду не с ними. В итоге я красный, мокрый, на ватных ногах прошествовал к алтарю и съел эту облатку.
С тех пор я причащаюсь постоянно, я в общении с этими сестрами. Прибавлю один штрих. Поскольку насельницы этого монастыря – очень дорогие и любимые мною люди, я стараюсь всех своих друзей, приезжающих в Венецию, с ними знакомить. Однажды я привез туда одного своего очень хорошего друга, и с утра мы отправились на мессу. Он спросил меня, буду ли я причащаться. А что я ему мог ответить? Естественно, сказал, что буду. В свою очередь, он, поджав губы, сказал: «Ну ты знаешь, я все-таки православный». Спустя несколько месяцев, когда я в очередной раз приехал в монастырь, мы обсуждали с сестрами общих знакомых и они не могли вспомнить моего друга, который с ними не причастился. «Сережа? Кто это?» — удивленно спросила сестра, с которой мы общаемся больше всего. Он выпал из их коммуникации, из их коммуниона. Это такая сугубая практика, которая удивительным образом сопрягается с теорией, изложенной отцом Игорем. Важен человеческий выбор, а то, в каком контексте этот ритуал происходит – не важно. Важен исходный выбор, эти люди несут в себе любовь и они этой любовью делятся. Ситуация рафинирована до предела, причаститься вместе – это единственный способ продемонстрировать свою любовь по уставу ордена этих сестер. Любой человек, оказывающийся среди них, эту реальную мистическую силу любви может ощутить без особых усилий. Все теоретизирования возникают, когда есть атавистическая конструкция, которую надо постоянно встраивать в практику другого рода. Это свидетельствует о том, что встраивается нечто чужое.
Яна Бражникова: Я бы хотела добавить, что есть замечательное, не менее замечательное, чем слово «коммунион», слово «солидарность». Оно значит не то, с чем мы привыкли его ассоциировать сейчас, первоначальное его значение — «весомость», «вечность». Хармс говорил: «бросишь стихотворением в окно, и стекло разобьется». Так и пресуществление, которое происходит в алтаре, происходит на самом деле только в людях, в их солидарности. Люди всегда рефлексируют на этот счет.
Левон Нерсесян: Я еще подумал, что много времени провожу в Италии. И во время этой практики я сверхчасто хожу на мессу, каждый день причащаюсь. Это для меня способ интеграции в среду. Причастившись, я начинаю чувствовать солидарность со средой. Я хожу по своим делам целый день, а вечером приду в храм и мы там будем все вместе. Этим градусом внутреннего комфорта и надо измерять наши ощущения. Благодать не может быть дискомфортна. Яна Бражникова: Какой уж там комфорт, когда тебе трубят о «наказании Господнем»! В этом году я оказалась в православном храме МП, причащала детей, и меня поразила проповедь перед причастием. Смысл ее был примерно такой: «Посмотрите, как страшен Господь и как он нас наказывает!».
Левон Нерсесян: На меня монахиня однажды накричала. Я сказал про кого-то, что он такой несчастный и что его Господь наказал. Поднялся страшный визг, реакция была мгновенная. Именно формулировка «Господь наказывает» вызвала такую реакцию.
Илья Бражников: Реально в Евангелии Христос не наказывает никого. Где Он кого наказывает? Блудницу хотели забить камнями, Он защитил. Левон Нерсесян: А нам нашептали, что Он наказывает. Игорь Бекшаев: Дело в том, что Евангелии можно найти всё что угодно, чтобы создать абсолютно сатанинскую религию. Роман Зайцев: Я сейчас вспомнил, как на одном из арт-фестивалей в поддержку Pussy Riot, проходивших у Таганского суда, один «православный активист» так возбудился от плаката «Бог никого не наказывает, Бог любит всех», что ударил державшую этот плакат девушку по голове. Сотрясение мозга, между прочим.
Дионисий Батарчук: В продолжение того, что я уже говорил и перекликаясь с Левоном, скажу пару слов о частом причащении и, если так можно выразиться, о «передозировке» причастия. Я, будучи благочинным, в праздник Преображения, один из моих самых любимых, сначала служил у себя на приходе, а потом ехал к другу-священнику, который тоже служил. А по каким-то канонам, которые я никогда в жизни толком не читал, естественно, священник не может служить две литургии в сутки. И причащаться более одного раза в сутки по канонам тоже нельзя. Но приехать к другу и не причаститься с его общиной – а у него была действительно крепкая община – я не мог! Не разделить этой радости с ними – это же нонсенс. И кстати, ни у кого там не возникало никаких вопросов, хотя там были люди с академическим, богословским образованием, которые понимали, что я уже отслужил литургию и причастился. И наоборот, как-то раз, на тот же праздник Преображения я был вызван, вместе с другими благочинными сослужить Патриарху Алексию. Когда я понял, что причащать не собираются не только меня, но и всех священников, ограничатся сонмом митрополитов и остальных епископов, я, как угорелый, вылетел не только из алтаря, но и из храма, кинулся с криками «Наших бьют» в ближайший храм на Пречистенке. Там меня причастили, тем сердце и успокоилось.
Илья Бражников: Я вспомнил свой похожий шок. Еще будучи человеком, мистически погруженным в таинства, я как-то был на патриаршей службе в Саввино-Сторожевском монастыре. Не помню, какой это был двунадесятый праздник. И вот для меня стало шоком то, что причастились епископы, потом приступили ФСОшники, и … на них и закончилось причастие. А народ-то напирал, я ждал причастия для всех, но нет. Охрана причастилась и всё. Я думал, как это обычно бывает, вынесут Чашу из другого входа…
Дионисий Батарчук: После таких случаев нельзя говорить об этой организации, как о церкви вообще. Если люди готовились причаститься, а им говорят: «Погодите, сегодня всё не об этом, не для вас», то, простите, надо бить морду.
Игорь Бекшаев: Левон упоминал о Златоусте, хочу заметить, что Златоуст очень много навыковыривал из текста слов, которые были в текстах древнейших литургий. Вот в тексте литургии Василия Великого есть слова «обратные дары» — народ, который принимал участие в Евхаристии, понимал, что в первую очередь Дары — это заместительная жертва. Любой священник, который читает и любой человек, который слышит это, на автомате должен понимать, что происходит священнодействие. А у Златоуста этого нет. Также в литургии Василия Великого есть фраза о том, что Бог насадил виноград и хлеб на холмах, и мы их приносим в жертву. А речь о благодати идет всё же фоном.
Левон Нерсесян: А мне кажется наоборот — благословляются именно хлеб и вино, как дар Божий и дело рук человеческих. О заместительном характере речь не идет. Благословляются именно хлеб и вино, что бы потом мистически с ними не происходило. Сначала благословляются именно хлеб и вино, именно как хлеб и именно как вино.
Илья Бражников: Насчет коммуникации реплика. Что сделал Иуда? Он разрушил коммуникацию, он разрушил этот тайник, тайну общения.
Игорь Бекшаев: Уход с трапезы — это высшая степень предательства. Сейчас это уже не так четко понимается, но тогда-то все понимали, что кого попало за одним столом с собой не посадят. Только своих, только самых близких.
Илья Бражников: Вы сели вместе – вы уже тело, вы уже одно тело.
Игорь Бекшаев: Я согласен, что открытые двери это неправильно. Евхаристия должна происходить среди своих. Одна община может приглашать членов других, но всё равно – надо знать, кого ты приглашаешь, должно быть общение.
Яна Бражникова: Общение и обмен. Действительно, было правильно замечено, что для этих монахинь полчаса мессы – это момент интенсивной коммуникации.
Левон Нерсесян: Это очень чисто, у них же нет других форм общения.
Игорь Бекшаев: Форма общения не важна, просто люди выбрали такой путь. Если они в замкнутом своем коллективе решили, им лучше нести в окружающий мир жизнь, добро и свободу, будучи монахинями, то единственное место, где они могу собраться все вместе – это либо трапезная, либо та Трапезная, которую представляет собой месса.
Дионисий Батарчук: Други, други, пару слов. У меня мама журналист, всю жизнь писала о театре и кино, общаться с ней мне не всегда просто, но очень интересно. Она, как практикующий христианин, говорит: «Община на меня давит, мне проще зайти в Елоховский собор, где меня никто не знает. Там я выслушаю проповедь инкогнито, пойду причащусь вместе со всеми – и для меня это уже общение, для меня это проще». Что вы скажете?
Левон Нерсесян: Это два полюса одного и того же, просто человек на разных уровнях ощущает свое единство. Есть община, а есть большой городской собор. Обе вещи абсолютно необходимы.
Илья Бражников: Очень важная тема «чаша для всех — одна чаша». Тут чистая мистика. Понятно, собралась община в одном храме, для всех одна чаша. А, как нам говорят, все другие общины, собирающиеся в этот момент, тоже невидимо приступают к этой чаше… Но так ли это? Нет ли здесь какого-то преувеличения, избыточной символизации?
Левон Нерсесян: Диалектика общины и собора.
Игорь Бекшаев: К сожалению, это противоречие остается неразрешимым уже полтора десятка веков. <…> Когда причащающийся не думает о том, кто эти люди, которые пришли в собор, и, наверное, половина из них сволочи – происходит обезличивание. Получается, человек в причастии решает проблемы в своих отношениях с Богом, но не решает тех проблем, для решения которых пришел Христос. Очень долго в истории Церкви длился такой период, когда причастие являлось непонятно чем. Такой личной таблеткой для каждого. «Волшебной едой».
Левон Нерсесян: Оно и сейчас для многих – непонятно что…
Илья Бражников: Вот как раз мои последние причастия были такими, как говорит Игорь. Я понимал, что единство распалось…
Игорь Бекшаев: Даже в догматике это прописано – что это твои отношения с Богом в первую очередь. <…> У Сергия Булгакова есть замечательная брошюрка «О чудесах евангельских», вообще лучшее, что написано по христологии. Она вся посвящена тому, какой природой, какой частью Себя Он всё это творил — Божественной или человеческой? Булгаков очень критически разбирает всю христологию III и IV Вселенских Соборов – от которой возникает ощущение, что во Христе постоянно переключатель действует: здесь человеческая природа, здесь Божественная. Но что такое «Божественная природа»? Это слово без значения. Что, какое-то особое напряжение под ступнями нужно, чтобы пойти по воде? Левон Нерсесян: Любой среднестатистический филиппинский хилер может совершить подобные чудеса. Не было никаких нарушений законов природы – просто есть законы природы, о которых мы пока ничего не знаем. Большую часть болезней, от которых Он исцелял, сейчас исцеляют с помощью современных лекарств, технологий. Ничего сверхъестественного не происходило, а происходило как раз всё очень естественно. Вся логика этих чудес была возвращением к естеству, к первозданному естеству. Сверхъестественные чудеса, вроде полетов Симона Волхва, нелепы и вызывают внутреннее сопротивление. А цель какова? Не нужны естеству никакие полеты!
Дионисий Батарчук: Одним из самых распространенных обвинений в адрес отца Александра Меня было то, что он из Христа вместо Сына Божия, великого мистика и чудотворца сделал «волонтера» какого-то.
Яна Бражникова: Очень интересная дискуссия началась, но мы еще не выслушали сообщение Романа Багдасарова.
Выступление Романа Багдасарова
…Совершитель таинства, находившийся в момент совершения священнодействия в состоянии ритуальной нечистоты, мог понести и нёс, в случае огласки, за это наказание. В современной РПЦ МП таких механизмов нет, священник может вести себя как угодно, и если он остается лояльным по отношению к священноначалию, то за неэффективно совершенное таинство или ритуал он никакой ответственности нести не будет.
Илья Бражников: Приведу важный пример, беспокоящий меня уже четвертый год. Когда летом 2010 года всё горело – торфяники, леса, на Ильин день был водосвятный молебен, многочасовой, транслировавшийся по телевизору. И мало того, что дождь не пошел, так, наоборот, всю Москву занесло дымом еще сильнее, все стали задыхаться. У меня с того момента к патриарху Кириллу конкретная претензия – для чего это всё делалось вообще? Он вообще «за базар отвечает»? Первое лицо как–никак…
Левон Нерсесян: А зачем далеко ходить? Летали же во время дальневосточного наводнения на вертолете с иконкой, и вода после этого только поднялась.
Илья Морозов: Такое свойство у молитв Владимира Михайловича Гундяева – как помолится о победе сборной на Олимпиаде, так сборная возвращается с минимумом медалей…
Илья Бражников: Сборная-то ладно, а тут вполне конкретный случай. Не получилось – всё, пора в отставку. Так или нет?
Роман Багдасаров: Да, это предмет специального исследования…
Продолжение выступления Романа Багдасарова
…Если вводятся документы, фиксирующие количество крещаемых (по аналогии с дореволюционными метрическими книгами), то почему бы (тем более, если дело движется в сторону введения государственной религии), не прибавить к ним документы, фиксирующие количество причастников?
Илья Бражников: Да, можно, наконец, всех сосчитать.
Роман Багдасаров: Однако, если вводить подобные вещи и через них фиксировать лояльность, принадлежность к данной религиозной организации, придется заводить и ложные исповедные списки. Ведь массе высокопоставленных людей будет недосуг (да и «западло», как говорят в полукриминальной среде, служащей источником красноречия для ряда наших правительственных чиновников) все формальности соблюдать, их придется вписывать туда по факту их соответствия определённому рангу
Дионисий Батарчук: Вбросы пойдут!
(все смеются)
Илья Бражников: А если записывать тех, кто десятину платит?
Роман Багдасаров: Если записывать по факту, то придется выяснить реальное количество православных в стране, а оно будет не таким великим, как хотелось бы РПЦ-чиновникам. Когда станет понятно, сколько в России действительно регулярно причащающихся людей – это будет очередной удар по патриархии, авторы проекта документа «О подготовке ко Святому причащению» это прекрасно понимают. Поэтому в нем нет ни слова о подобных ведомостях, зато куча рассуждений о высоких этических понятиях. Но пока они не заговорят о введении ведомостей, этот документ можно вообще не читать.
Яна Бражникова: Валидаторы, нужно валидаторы поставить! Электронную систему учета!
Илья Бражников: Социальную карту причастника ввести!
Дионисий Батарчук: Единый причастный билет!
(все смеются)
Роман Багдасаров: Подходя к Чаше, можно сообщать индивидуальный код владельца «карточки причастника», а священнослужители пусть ставят галочку в своем списке, мол, «прошел», благонадежен.
Дионисий Батарчук: Я даже догадываюсь какой код! Первые три цифры – шестерки, явно!
Яна Бражникова: Знаю некоторых людей, которые рьяно поддержат подобные нововведения.
Илья Бражников: Электронная очередь к причастию пойдет на ура! Люди будут очень довольны!
(все смеются)
Дионисий Батарчук: А на селе не всё так просто, там многие прихожане зубами скрежетали, когда я ежегодные патриаршие послания читал. Когда я благочинным в Кашире был, там люди паспорта свои жгли, а вы тут электронную очередь предлагаете!
Илья Бражников: Это тоже надо было поддерживать! Должна быть официальная группировка в патриархии, которая поддерживает сжигание паспортов. Чтобы развитие по всем линиям шло!
Илья Морозов: Пусть расцветают все цветы! Я за православный маоизм!
Роман Багдасаров: Главный вопрос для них в том, как же всё-таки фиксировать лояльность. Российская империя, как к ней не относись, была христианским государством – в ней лояльность государю фиксировалась через участие в главном христианском таинстве. А как сейчас фиксировать лояльность власти? Ответа пока нет.
Игорь Бекшаев: Если вернуться к эффективности таинств — по идее, если происходит определенная последовательность действий, за ней должен следовать определенный результат. По крайней мере, более или менее статистически частый. В дореволюционной России это знали, этим пользовались и технически умели это делать. А сейчас всё в раздрае совершеннейшем – совершают набор действий, которые обрезают всю эту каузальную цепочку.
Дионисий Батарчук: Да кто они такие? Их, такое ощущение, сейчас набирают по объявлениям в газете «Работа для вас»! Раньше хоть школа была серьезная, преемство…
Илья Бражников: Я, будучи Ильей, много раз присутствовал на водосвятных молебнах 2 августа и всегда, даже в самые засушливые лета, дождь шел. Стояли, молились – и приходила туча, проливалась. Всё работало! А сейчас что? Нынешний патриарх — вообще неэффективный менеджер.
Илья Морозов: Антиэффективный, я бы сказал.
Илья Бражников: Когда горело всё — стоял, стоял, шевелил губами, а туча не пришла. После такого все эти одежды торжественные становятся символом абсурда. К чему эта пышность, если ты простого не можешь сделать – о дожде помолиться?
Левон Нерсесян: В день святого покровителя города Таормина на Сицилии, я уж забыл имя этого святого, кажется, святой Панкратий, в 1945 году на город обрушилась мощнейшая англо-американская бомбардировка. Так сицилийцы просто не могли такого потерпеть от своего святого, и статую его засунули на антресоли какой-то самой задрипанной церквушки.
Илья Бражников: Всё верно абсолютно. Если не работает – какой ты святой? И со священнослужителями точно так же – если молитва не действует, надо снять эти священные одежды и уйти. Дисквалификация. А они стоят с застывшими лицами. Чего стоят, чего хотят? Дождя хотят, а дождь не идет.
Дионисий Батарчук: Сборная России по футболу и Московская патриархия работают по одному и тому же принципу, похоже!
Игорь Бекшаев: Раньше как было? Инициатива исходила от общины. Хочет деревня, чтобы дождь пошел – приглашает попа на молебен. Теперь же попы берут на себя инициативу, сами летают над наводнением. А вода всё прибывает и прибывает. А народу по фигу.
Илья Бражников: Раньше попа катали по засохшему полю, пока дождь не пойдет.
Левон Нерсесян: С точки зрения тех естественнонаучных законов, которые нам еще не знакомы, неизвестно еще, кто дождь вызывает – поп, который кадилом машет или крестьянская община, которая вокруг попа группируется определенным образом.
Яна Бражникова: Типичной ситуацией была такая, что поп – это тот же крестьянин.
Игорь Бекшаев: Да! Нормальный деревенский священник по своей инициативе молебен не должен проводить вообще – инициатива от общины должна исходить.
Дионисий Батарчук: Ну, они же нынче от всего этого далеки – где ряса, там и касса. Они приезжают получить гешефт, результат молебна их не интересует.
Левон Нерсесян: Они должны только молиться больше! Упоминавшиеся сегодня неоднократно сестрички из монастыря в Венеции смотрят телевизор каждый день, смотрят новостные программы, чтобы знать, за кого сегодня молиться. И в ектению включают конкретную фактуру всегда, ежедневно. Я отлично помню, что когда были очередные катаклизмы с «белоленточниками», даже не очередные, а первые, зимой 2011-2012 годов еще, мои знакомые боялись разгона какого-то очередного марша или митинга, то сестры несколько дней подряд по моей наводке включали в ектению моление о мире между народом и правительством России. И тогда никого не разогнали, не убили. Было вполне себе эффективно. Что интересно, мы совершенно не можем понять, о чем те монахи, с которыми мы сталкиваемся в наших условиях, молятся и зачем. Более того, по тем косвенным свидетельствами, которые мы имеем, создается впечатление, что они молятся не о том, что нам нужно, а о том, чтобы Господь их превратил в своего рода суперменов. Об этом можно судить по востребованности исихастской литературы. К сожалению, исихазм, в современной уродливой домашней версии стал таким расхожим культом делания из себя супермена, с молитвами о том, чтобы сиять фаворским светом, летать под потолком, ходить по воде и т.п. «Господи, сделай меня суперменом!», — это то, о чем молится среднестатистический (я подчеркиваю — среднестатистический) православный монах. А мои подруги в Венеции молятся о мире во всём мире. Причем аскеза у них не мягче, а наоборот, строже православной намного. И никакого делания из себя супермена у них нет.
Роман Зайцев: Я, как бывший монашествующий, не до конца соглашусь. Среднестатистический российский монах молится о собственном материальном благополучии в основном.
Левон Нерсесян: Ну, материальное благополучие – это вообще за пределами обсуждаемой темы. Согласен, я неудачно выразился насчет среднестатистического. Но те монахи, которые серьезно к своим обетам относятся, они сейчас хотят быть суперменами.
Игорь Бекшаев: А мне кажется, сейчас такие вывелись…
Дионисий Батарчук: Как они любят говорить? «Спасись сам и другие спасутся вокруг тебя». Левон Нерсесян: Я не знаю, действительно ли эта странная фраза принадлежит уважаемому мной Серафиму Саровскому. Но даже если действительно ему, важен еще контекст, в котором это было сказано. А сейчас этой фразе придается смысл: «не волнуйся, не думай ни о чем, работай, парень, и делай себя суперменом и от этого каким-то автоматическим способом всеобщее благополучие повысится».
Илья Бражников: У Серафима было: «стяжи дух мирен», а редакция «спасись сам» мне представляется очень новой, позднесоветского времени. Сам психологический тип, соответствующий ей, возникает в 70-е-80-е годы.
Левон Нерсесян: К ужасу своему, я был не просто свидетелем возникновения мифа об исихазме, как «делании из себя супермена», но, как публичный человек, принял участие в его создании. Я одно время был под очень сильным влиянием всего этого и когда стал сам читать лекции, разносил эту заразу повсюду. Кстати, скоро у меня лекция по Феофану Греку и придется говорить об этом снова. И я, конечно, очень многому научился, делаю оговорки, но всё равно знаю: половина аудитории при одном упоминании того, что исихазм – это такое средство достижения экстраординарных способностей, не захочет думать больше ни о чем, кроме «духовного каратэ». У них в голове вот что: «у нас нет Шаолиня, так давайте создадим православный Шаолинь. Вот нам сейчас дядя Левон расскажет про исихазм, исихазм – это православный Шаолинь». И сколько бы я не оговаривался, что «я совершенно не про это», всё равно вот этот импульс конца восьмидесятых не угасает. Тогда же было как? «Вы думаете, что только в Тибете место духовной силы? Нет! У нас было круче, чем в Тибете!»…
Игорь Бекшаев: Да-да, тогда как раз эти первые репринты дореволюционных изданий пошли. «Откровенные рассказы странника», Добротолюбие, потом трехтомник Паламы...
Илья Бражников: Если бы эта одержимость «православным Шаолинем» хоть в культуре какой-то след оставила. А она же мимо культуры прошла. Люди надорвались просто.
Левон Нерсесян: Ну да, абракадабру произносишь, а фаворским светом светиться не начинаешь и от твоего духовного взора не исцеляться начинают, а наоборот – по морде тебе дают.
Роман Зайцев: В том монастыре, где я начинал служить, приняли решение назначить меня «отчитывающим». И я отчитывал долго, слыл «чудесным батюшкой». Дело окончилось банальным запоем.
Яна Бражникова: Я надеюсь, в будущем мы еще вернемся к этой интереснейшей теме. А сейчас я зачитаю апостольское послание Владимира Голышева из Ростова-на-Дону. Потом еще Илья Рывкин хотел включиться через Skype и мы завершим официальную часть нашей встречи.
Текст послания Владимира Голышева
Дионисий Батарчук: Аминь! Всё так и бывает.
Левон Нерсесян: Аминь! И нечего добавить больше.
Илья Рывкин был не удовлетворен своим выступлением по Skype и развил его тему в тексте, присланном для публикации уже после завершения собрания.
Яна Бражникова: Что ж, мы завершаем официальную часть нашего собрания и, безусловно, вернемся к поднятым здесь темам в дальнейшем общении. Спасибо всем!
Источник: Правая.ру
