Марина СИМАКОВА
"Критика постсекулярного Бога: религиозная феноменология потребления"
Еще более ста лет назад Ницше возвещал о смерти Бога голосом танцующего Заратустры. С тех пор человечество успело похоронить несколько понтификов, а также Прогресс, Капиталиста, Автора, Женщину-Мать и даже Мультикультурализм. Вместе с тем, стремление создавать мета-концепты, возводить их в степень, идеализировать и принимать на веру только укрепилось в мире, где казалось бы ничто не свято, ничто не истинно и практически все позволено. Об этом свидетельствует хотя бы успех жанра антиутопии, триумфально шествующий по литературному парапету 20-го века и до сих пор удерживающий свои позиции в качестве сценарной рыбы для голливудского блокабастера.
И если с эволюцией догм, вещей-в-себе и самого феномена “веры” (в законы, предметы, высший разум и т.д) все достаточно ясно, то возникает закономерный вопрос: что же произошло с религиозным опытом? Как преобразил его наш постсекулярный, плюралистичный мир?
Немецкий феноменолог Рудольф Отто в своей работе «Священное» (Das Heilge, 1917) определил религиозный опыт как встречу человека со священным началом. Источник этого начала находится за пределами нашего мира, он внеположен всему сущему и находится за гранью горизонта сознания мыслящего субъекта. По Отто, всякий религиозный опыт фундирован особым чувством нуминозности, т.е. ощущением тварности перед Творцом, переживанием собственной незначительности. Человек - песчинка в высоченных барханах, капля моря в необъятном мировом океане, больше того – иголка в стоге сена по отношению к бесконечной вселенной. Именно это ощущение заставляет человека искать возможность принадлежать чему-то большему, чем он сам, – тевтонскому ордену, элитному жилому кооперативу, транснациональной корпорации.
Как ни странно, сегодня диалектика большего и меньшего приобретает особую остроту в повседневных практиках потребления. Если пристально всмотреться в поведенческие процессы, сопряженные с приобретением разнообразных благ, то легко обнаружить настоящий потребительский мистицизм, существующий то ли вопреки, то ли благодаря иллюзии рационального выбора. Рассмотрим все возможные основания для сравнения опыта потребления с опытом религиозным.
Классическая экономическая теория провозглашает универсальность закона спроса и предложения, согласно которому баланс достигается благодаря закономерному пересечению интересов всех участников рынка в определенной точке. Однако здесь необходимо помнить, что эта экономическая модель предполагают совершенную конкуренцию (бесконечное количество продавцов и покупателей) и совершенную информацию (абсолютную прозрачность условий сделки). Построенная по принципу физической теории, концептуальная составляющая потребления покоится на идеализации, в свою очередь уходящей корнями в научную рациональность. Но на каждого Фрейда найдется свой Юнг. Очевидно, что за рамками экономических концепций находится что-то еще, и они оказываются непригодными для целостного описания феномена потребления. Да и сам современный потребитель, облаченный в розовые очки от идеологов свободного рынка, вынужден видеть себя в искаженном цвете – как эдакого потребителя-робота, беспрестанно сопоставляющего все за и против, погружаясь в пучину в рыночных отношений. На этом фоне возникает потребность в иррациональной отдушине, открывающей пространство смутных желаний и ярких соблазнов.
Маленький человек из гоголевской «Шинели» в теперешних реалиях выходит за рамки условно-сословного разделения общества. В век глобализации и относительной социальной мобильности осознание своей ничтожности не решается раз и навсегда принадлежностью к тому или иному классу, родословной или сфере занятости. Сегодня маленький человек включен в динамическую систему, требующую постоянного «восхождения». Как говорится, кем бы вы ни были, there’s always a fish bigger.
Как-то я спросила свою сестру-подростка, почему она постоянно испытывает потребительский зуд по поводу появляющихся на прилавках новинок. Даже товар, который в сущности ей совершенно не нужен (например, утюг) вызывает у нее страстное желание немедленного обладания. Ее ответ поразил меня своей четкостью: «Я хочу заполучить этот предмет, не потому что мне нравится процесс покупки. И я вовсе не хочу иметь лучшее, чтобы казаться лучше других. Дело в том, что новая, более продвинутая вещь как бы делает меня саму новой, лучше для самой себя. Я словно могу больше, становлюсь умнее, сильнее и расту над собой».
Получается, что пресловутый консьюмеризм есть ни что иное, как постоянное восполнение нуминозности. По крайней мере, феноменологически, то есть исходя из чистого опыта, для передачи переживаний посетителя гипермаркета можно употребить ту же логику, что была использована при описании состояния прихожанина католической церкви еще в прошлом веке.
Здесь можно обратиться и к чувству заброшенности, которое описывал Мартин Хайдеггер, разрабатывая свою фундаментальную онтологию времени. По Хайдеггеру, человек заброшен в вещественный мир, чья природная и неприродная вещественность постоянно проблематизируется, оказывается ценностно нагруженной. Вещи являют собой все сущее и фактичное, вовлекая человека в разнообразные системы связей и зависимостей от вещей. В данном случае консьюмеризм представляет собой все тот же отклик на заброшенность, при этом смысловое поле вещественного значительно расширилось. Сегодня смысл вещи не исчерпывается ее функцией или, скажем, материальной ценностью. Новая ценность – ценность символическая, но исходит она, как писал Жан Бодрийяр в работе «Символический обмен и смерть», из «царства божественных или природных качеств». И если актуальный смысл ценности можно обнаружить в знаке, то отношение к этой ценности по-прежнему фундировано религиозным сознанием. Религиозный опыт связывает заброшенного «маленького» человека и мир сущего, густо населенный символами.
В этом ключе любопытно, что само явление моды на потребление тех или иных продуктов, услуг и даже разнообразных видов культурного досуга с легкой руки светского индивида существует в каком-то предельно сакрализированном пространстве. Мода – это концентрат символического, это виниловый “сон о чем-то большем”, который можно включить по собственному желанию, разделить с другими, а потом еще и поменять пластинку.
Производство символического в современной культуре происходит с невероятной скоростью. Для того, чтобы не погибнуть на крутых виражах, человеку требуется опорная точка. В такой ситуации узурпатором власти в системе современного типа потребления становится бренд. Каждая вывеска парикмахерского салона, каждая упаковка фруктового сока становится носителем сверхидеи, конкурирующей с другими идеями в степени значимости. Чем богаче и ярче культурные коннотации, чем резче настроена символическая струна, тем сильнее бренд и тем выше его статус. Так, приобщаясь к тому или иному бренду посредством обладания маркированной вещи, потребитель преодолевает вышеупомянутую нуменозность, становясь неравным самому себе. Таким образом, чувство собственного превосходства - это не просто цель демонстративного потребления в процессе выгодной манифестации своего социального Я. Это реагирование не столько на социальную, сколько на онтологическую незначительность человека.
И заключительный момент. Современная критика капитализма, вооружившись левой теорией в большинстве случаев обрушивается на корпорации и обслуживающий эти корпорации сектор (маркетинговые и рекламные агентства, дистрибьюторы и проч.) Именно транснациональные монстры, а также все те, кто стремятся к ним приблизиться, повинны в ужасающих масштабах консьюмеризма. Человек, наделенный свободой воли, вдруг становится объектом злостной манипуляции, марионеткой в руках гиганта-производителя. Превращаясь в представителя «целевой аудитории», человек якобы отчуждается от своего антропологического начала. Однако еще Мирче Элиаде в «Очерках сравнительного религиоведения» замечал, что сакральное «может как угодно и где угодно манифестировать себя в профанном мире — в силу своей способности преображать любой объект в парадокс через посредство иерофании (в том смысле, что объект перестает быть самим собой, естественным объектом, при сохранении неизменным своего облика)».
Так, всякий субъект, переживая религиозный опыт, оказывается захваченным сакральным, и в итоге сакральное предстает как внеположенное, абсолютно внешнее по отношению к субъекту. Однако ни одна корпорация, несмотря на присущие ей признаки мифологического объекта, не является первопричиной религиозного переживания. Сакральное имеет надисторический, надмирный характер, а бренды и потребительский акт – это всего лишь тотем и ритуал, в которых временно локализуется священное. Это не означает, что консьюмеризм – явление позитивное, а бездумное поклонение символической ценности оправдано. Как и в случае с любой шальной религиозностью, человека подстерегает опасность отчуждения от самого себя. Но правомерно ли в этой ситуации переносить всю ответственность на плечи капиталистических атлантов? Наверное, не совсем. Как и неправомерно говорить о полной потере статуса субъектности и уподоблении человека безвольной марионетке. Пожалуй, здесь дело обстоит как раз иначе. Способность распознавать сакральное в профанном и самозабвенно включаться в игру с Богом и есть то самое человеческое, слишком человеческое.
Об авторе: Марина СИМАКОВА - социальный исследователь, семиотик, любитель постмодернистской литературы. В сфере интересов также: французская философия 20-го века и проблема Другого.
Источник: журнал Последний предел