ВЕЛИКОПОСТНОЕ ПИСЬМО

Андрей ДУДАРЕВ

Можно сказать, что общественным деятелем в строгом смысле А.И. Солженицын становится тогда, когда его имя делается известным, а именно – после публикации «Одного дня Ивана Денисовича» в журнале «Новый мир». При этом к тому времени он за плечами имеет весьма внушительный жизненный опыт, связанный в том числе и с предельными для человека переживаниями: за спиной у писателя фронт, лагерь, ссылка, серьезное онкологическое заболевание…

Характерно, что христианство А.И. Солженицына предстает перед нами двояко: с одной стороны, особенно в советский период жизни писателя, можно назвать его неофитом, только начинающим делать первые шаги в церковной жизни, а с другой – его слово возвышается до пророческого, а жизнь по своей остроте сравнима с некоторыми сюжетами из Библии.

Мы в нашем размышлении будем говорить о т.н. «советском» периоде жизни Александра Исаевича.

Итак, до ноября 1961-го года писатель живет в подполье.

«Обнаружиться» он решается только после ХХII-го съезда партии, на котором Н.С. Хрущёв предпринял яростную атаку на сталинизм. На этом съезде Солженицыну запомнилось выступление А.Т. Твардовского, который говорил, что давно можно печатать смелее и свободнее, а “мы не используем”. Александр Исаевич говорит об этом моменте: “Нельзя было ошибиться! Нельзя было высунуться прежде времени. Но и пропустить редкого мига тоже было нельзя”[i]. Он передаёт рукопись облегчённого “Щ-854” (“Один день Ивана Денисовича”) в журнал “Новый мир”. После долгих утверждений рассказа сначала у А.Т. Твардовского, затем у самого Н.С. Хрущёва, – “Ивана Денисовича” всё же печатают в 1962г. в одиннадцатом номере журнала[ii]. Через один день, как (по удачному выражению Жоржа Нива) через математическую точку происходит вход во всё лагерное пространство, которое более ёмко будет показано впоследствии.

С “Одного дня Ивана Денисовича” начинается внезапная и стремительная литературная слава А.И. Солженицына. Его многие рады видеть, даже на пленуме ЦК, и готовы печатать. Писатель, понимая, что эту счастливую возможность и славу нужно использовать, чтобы сказать главное, пишет непомерно много сразу – четыре больших вещи: он собирает материалы к “Архипелагу ГУЛаг”, к роману о революции семнадцатого года (будущее “Красное колесо”), начинает “Раковый корпус” и выбирает главы из “Круга первого” для неожиданной когда-нибудь публикации. Важно заметить, что литературные сочинения А.И. Солженицына не только художественные произведения, но и общественный вызов. Поэтому неудивительно, что “новомирцы” постепенно к писателю Солженицыну испытывают всё большую настороженность. Интерес к тюремной теме ослабевает, она, по их мнению, “перепахана”. Поступает отказ печатать “Раковый корпус” – “символом пахнет, но даже и больше символа – само по себе страшно, не может пройти”[iii].

В повести “Раковый корпус” через больницу, в которой лежат онкологические больные, дан социальный срез советского общества в период перехода от сталинского культа личности к хрущевской оттепели. Бывший зэк Олег Костоглотов переживает опыт не только выздоровления, не только победы над смертельной болезнью, но и опыт возвращения в социум с лагерным прошлым за плечами. В этом сочинении А.И. Солженицына действительно есть символ, но не только символ раковой опухоли на теле страны – эта тема ещё получит своё развитие в “Архипелаге”, а ещё символ обретения нового мира и нового творения, где тьма отступает – это подлинно христианская тема.

Та же участь (отказ в публикации) ждёт роман “В круге первом”. В этом романе писатель показывает уже не математическую точку (один день) и не срез общества, а как бы полное общество, круг (математический круг, как замечает солженицыновед Жорж Нива, – символ полноты). И в этом круге очевидной становится связь всего и вся друг с другом и зависимость одних от других. К слову говоря, это известный монотеистический принцип единства всего бытия. Так, от нравственного выбора зэков на шарашке или от поступка одиночки дипломата Иннокентия Володина зависит судьба государства. Соединенность “верхов” и “низов” в романе изображена более чем выпукло. Есть в “Круге” и такой смысл: шарашка – это только первый круг ада. Дальнейший спуск в ад главный герой Глеб Нержин начинает уже потом, когда из “тепличных” условий Марфино попадает на суровую почву лагерного мира.

Раскрыть этот ад и просветить его светом высшей правды призвано следующее грандиозное произведение А.И. Солженицына “Архипелаг ГУЛаг”. Всю зиму 1964 – 1965г. А.И. Солженицын “полным ходом” пишет “Архипелаг”. Работа идёт хорошо. В “Архипелаге” писатель развертывает перед читателем потрясающую по охвату панораму репрессий и геноцида собственного народа в СССР с 1918 по 1956г. Эта книга призвана быть главной книгой в обличении лжи и жестокости советской власти.

Конечно, и до А.И. Солженицына было известно, что творится в советской России. Но до его опыта воспоминания-прозрения, ставшего подвигом, это знание не вмещалось в голову, не входило в память. До его книг в памяти народа этого не было. И поэтому этот простой опыт воспоминания должен был стать разрушительным для всей той системы, которая построила себя на культивировании беспамятства.

В октябре 1964г. произошёл “малый октябрьский” переворот – сняли Н.С. Хрущёва. В этом же октябре, опасаясь возможных преследований, А.И. Солженицын отправляет “Круг первый” на запад, чтобы в случае чего, его хотя бы там напечатали. Однако, один экземпляр “Круга” из-за небрежности автора всё же попадает 11 сентября 1965г. в руки КГБ. Этот провал писатель ощутил очень болезненно. Он считал его самой большой бедой за сорок семь лет своей жизни. Однако в изъятии романа был и положительный момент – теперь, когда Александра Исаевича уже частично раскрыли, и, стало быть, таиться не надо, можно было громче о себе заявить. В эту пору К.И. Чуковский предложил А.И. Солженицыну свой кров (в Рязани уже было опасно находиться) – дачу в Переделкино. При этом можно говорить, что писатель и эти события, происходящие с ним, ощущает вполне духовно:

“Хотя знакомство с русской историей могло бы давно отбить охоту искать какую-то руку справедливости, какой-то высший вселенский смысл в цепи русских бед, а – я в своей жизни эту направляющую руку, этот очень светлый, не от меня зависящий смысл привык с тюремных лет ощущать. Броски моей жизни я не всегда управлялся понять вовремя, часто по слабости тела и духа понимал обратно их истинному и далеко рассчитанному значению. Но позже непременно разъяснялся мне истинный разум происшедшего – и я только немел от удивления. Многое в жизни делал противоположно моей же главной поставленной цели, не понимая истинного пути, и всегда меня поправляло Нечто. Это стало для меня так привычно, так надёжно, что только и оставалось для меня задачи: правильней и быстрее понять каждое крупное событие моей жизни”[iv]. В этом ещё смутном исповедании веры уже кроется довольно глубокое мистическое чувство присутствия Бога, Бога действующего, Бога творящего, Бога спасающего…

Скрываясь на даче, по приёмнику А.И. Солженицын слушает западное радио и внимательно следит за процессом Синявского-Даниэля. Из этого процесса А.И. Солженицын делает вывод: “от этого шума придётся сатрапам избирать со мною какой-то другой путь”[v]. Он теперь решается вести себя “как можно дерзей”. Начинаются небольшие пока, но довольно яркие публичные выступления писателя (встречи с интеллигенцией), где он не боится намёками то здесь, то там критиковать советскую власть.

Среди церковного круга общения того времени можно назвать имена о. Дмитрия Дудко и о. Александра Меня[vi]. Можно говорить о дружественном и почтительном отношении о. А. Меня к писателю.

Весной 1966г. А.И. Солженицын делает последнюю редакцию “Архипелага”. В это же время он с восхищением читает протест двух священников – о. Николая Эшлимана и о. Глеба Якунина: “смелый чистый честный голос в защиту церкви, искони не умевшей, не умеющей и не хотящей саму себя защитить”[vii]. В писателе крепнет намерение решительного выступления.

Перед тем как перейти к дальнейшему рассмотрению, попробуем ввести наше исследование в богословский контекст так, чтобы более отчетливо было заметно духовное измерение. И здесь нам может существенно помочь книга Иова. Именно она сможет послужить своеобразным “богословским ключом” к жизни и творчеству Александра Исаевича. В книге Иова мы читаем, как происходит спор между Иовом и его друзьями. Друзья в этом случае весьма похожи на школьных богословов-схоластиков, которые вполне верно и красиво рассуждают о Боге и действиях Божьих. Но в том-то и дело, что это именно “рассуждения о”, а не проживание опыта личностного богообщения многострадального Иова[viii]. Иов не говорит в отвлечённых категориях “я-он”, его диалог происходит в пространстве “я-ты”, и именно в этом пространстве развёртывается всё общение. И Бог в таком диалоге уже не бог рационалистов, не только моральный бог обвинения и утешения, а Бог живой, действующий в истории, и поэтому Бог истинный.

Также в жизни и творчестве А.И. Солженицына мы можем наблюдать, как повсюду “присутствует” это “я-ты” с опытом “чувствования кожей”, а не только разумом. И в этой перспективе, конечно же, всё меняется. Как только кто-то выходит вперёд и говорит: “Я!”, всё меняется… На смену догматической теологии друзей Иова приходит экзистенциально-онтологическая теология самого Иова, в которой определяющей становится истина одного, отчаянный вопль одиночки против благоразумия многих.

Конечно, Александру Исаевичу можно было бы продолжать скрываться и жить спокойно, думая о лучших временах, конечно, можно было бы ужасаться огромности государства и ждать, когда кто-то придёт и освободит, или когда само всё развалится. И это, что важно, было бы тоже христианской позицией, но позицией т.н. охранительного православия, позицией, всё-таки больше характерной для “константиновского” периода церковной истории, когда церковь была вынуждена бежать от обмирщённого государства в пустыню или, в лучшей ситуации, уходить во внутреннюю эмиграцию. В случае А.И. Солженицына меняется именно вектор христианской позиции.

16 марта 1967г. у А.И. Солженицына происходит объяснение, идейная стычка с А.Т. Твардовским, в которой оба литератора: “советский редактор и русский прозаик”[ix] – расходятся. Параллельно Александр Исаевич ведёт хронику собственной жизни (пишет “Бодался телёнок с дубом”), понимая, что открывается очень серьёзный путь, который неизвестно чем может закончиться, и нужно хотя бы для истории всё сохранить.

Важно понять, что писатель сознательно идёт на открытое противостояние с советской атеистической системой, готовый, если понадобиться, “за правду принять и смерть”[x]. Причём, его борьба просчитана, он как будто бы метит прицельно… Он хочет не столько пострадать за правду, сколько победить. Первый вызов А.И. Солженицын бросает писателям, желая “всколыхнуть служителей слова”, ожидая, что с них может начаться духовное обновление народа. 16 мая 1967г. он пишет Письмо IV-му Всесоюзному Съезду Союза Советских Писателей. Шаг во многом отчаянный и давно забытый в советском государстве со времён Ленина. В письме он призывает Съезд “принять требование и добиться упразднения всякой – явной или скрытой цензуры над художественными произведениями”[xi]. Кроме того, он говорит о своём личном гонимом положении, когда его сочинения не печатаются, роман “В круге первом” арестован, вместе с романом отобран архив 20-ти и 15-ти летней давности. Это письмо было разослано по почте всем делегатам съезда, членам Союза Советских Писателей и в редакции многих литературных газет и журналов. Также оно было напечатано на Западе 31-го мая в журнале “Монд”. Как ни странно, письмо в личных отзывах А.И. Солженицыну многие поддержали. Однако верхушка съезда ответила гробовым молчанием, они восприняли этот выпад как запрещённый удар. Лишь 22 сентября 1967г. Александр Исаевич был вызван на заседание Секретариата Союза Писателей СССР. Состоялся жесткий разговор, но каких-то однозначных выводов ни одной из сторон сделано не было.

Важно сказать, что КГБ уже вплотную следил за действиями писателя.

2 июля 1968г. Александр Исаевич, напряжённо работая, заканчивает “Архипелаг ГУЛаг” – главный свой ударный труд. “Не объёмный расчёт ведёт меня – тоннельная интуиция”[xii]. В этот же день вдруг такая новость: на Западе, пока малым тиражом вышел “Круг первый”. Вскоре писатель конспиративно переправляет через границу и “Архипелаг”.

“Как ты мудро и сильно ведёшь меня, Господи!”[xiii]

Через некоторое время грянули чехословацкие события, которые начались с писательского чехословацкого съезда, а он с письма Солженицына, прочтённого Когоутом[xiv]. Александр Исаевич внимательно следит за событиями и даже хочет открыто выступить против вторжения советских войск в Чехословакию, но воздерживается: “надо приберечь горло для главного крика”[xv]. Он ждёт перевода “Архипелага” на английский язык.

Вскоре писатель получает французскую премию за лучшую книгу года, избирается в американские академии “Arts and Letters” и “Arts and Sciences”. Он обзаводится своим адвокатом на западе. Однако у себя на родине к нему прямо противоположное отношение: осенью А.И. Солженицын исключается в Рязани из писательской организации. В ответ он придаёт гласности изложение заседания Секретариата Союза Писателей СССР. Позже туда же им посылается открытое письмо[xvi].

За А.И. Солженицыным с этого момента устанавливается более пристальная слежка. Он находит убежище и приют на даче своего друга М.Л. Растроповича.

Решимость Александра Исаевича к открытому выступлению к тому моменту уже довольно сильно окрепла, но какую тактику здесь лучше избрать? Один из вариантов был “разить нашу мертвичину лагерным знанием, но оттуда”[xvii], для чего неплохо было бы получить Нобелевскую премию, подобно Б.Л. Пастернаку. Нобелевская премия усиливала силу голоса в несколько раз. Тогда можно было бы сказать всю правду, не пригибаясь и не искажая. Но Наталья Светлова, будущая жена писателя, верный друг и единомышленник стала убеждать его в обратном, говоря, что как раз оттуда все слова будут “отшибаться железною коркой”, надо вести борьбу отсюда.

Осенью 1970г. приходит известие о присуждении Нобелевской премии. С этого момента А.И. Солженицын понимает, что теперь у него есть сила говорить на равных с правительством. Шум в газетах по этому поводу был меньше, чем ожидалось, хотя писателя и обвиняли в предательстве.

Следующий 1971-ый год писатель называет годом “затмения решимости и действия”, когда как бы происходила подготовка к главной битве. Это время можно сравнить, не боясь перехлёстов и чрезмерности аналогий, с Гефсиманским молением Иисуса Христа – слишком большим силам бросался вызов. И всё яснее становилось Александру Исаевичу, что чаша и по внешним обстоятельствам, и по внутреннему расположению всё более и более становилась неотклонима.

К июню 1971-го года всё было готово: А.И. Солженицыну что было необходимо, удалось переправить на запад, в том числе и завещание (правда, заверенное лишь в феврале 1972г.), которое вступало в силу в случае явной смерти, бесследного исчезновения, заключения в тюрьму, ссылку, психбольницу… В этом завещании, в основном, оговаривалась судьба солженицынских книг.

11 августа 1971г. произошёл инцидент на даче, когда его приятель (Горлов) по просьбе писателя поехал туда за автомобильной деталью и застал там восемь (!) сотрудников КГБ, производящих тайный обыск. Горлов как свидетель вопиющего беззакония чудом остаётся жив. Разгневанный А.И. Солженицын пишет письмо А.Н. Косыгину. Жизнь писателя становится всё более напряженной.

Где-то в это же время А.И. Солженицын задумывает написать письмо Патриарху, которое и посылает 17 марта 1972г[xviii]. В этом письме автор упрекает церковную иерархию, говоря, что она смирилась с тем, что дети воспитываются в атеистической пропаганде. Также он отмечает, что “русская история потекла бы несравненно человечнее и взаимосогласнее, если бы Церковь не отреклась от своей самостоятельности, и народ слушал бы голос её”. Писатель с сокрушенным сердцем констатирует, что люди теряют последние черточки христианского народа. По его словам, до сих пор не исправлена несправедливость в отношении священников Якунина и Эшлимана, которых за правду отвергли от богослужения. Вокруг царит запустение, Евангелие не достать, храмы разрушены… А.И. Солженицын бросает упрёк и Патриарху и всем остальным, кто принимает этот путь соглашательства и компромисса, напоминая, что христианство древности уже указало путь Христов – жертву. Важно сказать, что этот “вопль вопиющего в пустыне” раздается внутри страны, на родине. Писатель, точно также подвергаясь гонениям, тем не менее, не боится говорить правду и призывать к открытому духовному противостоянию. Позже стало известно, что где-то в двадцатых числах марта (именно после письма Патриарху) было принято решение выслать А.И. Солженицына из страны. Также органами готовится “специальное заявление с разоблачением клеветнических вымыслов автора” великопостного письма от имени Советского Комитета Защиты Мира[xix].

Великопостное письмо было пущено в узко-церковный Самиздат в расчёте на медленное обращение среди тех, кого это действительно трогает. Однако оно почему-то мгновенно прорвалась в западную печать. Как замечает писатель, у госбезопасности это письмо вызвало “захлёбную ярость”. Среди интеллегенции многие с этого момента отвернулись от Александра Исаевича, не поняв и не приняв его призыва духовного освобождения ото лжи именно как духовного действия. С письма Патриарху начинается раскол в рядах его читателей: “со мной остаётся меньше, чем уходит”[xx].

Многие и из духовенства не поддержали А.И. Солженицына. Среди них, например, два известных московских священника: прот. Всеволод Шпиллер и архимандрит Сергий Савельев.

Прот. Всеволод в своём интервью[xxi] говорит, что не считает А.И. Солженицына религиозным писателем. Правда христианства, по мнению прот. Всеволода, другая. А.И. Солженицыну бросается упрёк в отсутствии любви, высмеивается как бы её подмена – “зрячая” любовь[xxii]. Письмо Патриарху объявляется высокомерным и пренебрежительным. Прот. Всеволод Шпиллер видит выражение церковности, прежде всего, в молитвенной жизни церкви, “в её эссенциально-сакраментальной природе”, поэтому “активизм А.И. Солженицына” не принимается, он даже объявляется профанным. Далее мы видим и ещё более страшный приговор – А.И. Солженицын обвиняется в том, что он к духовному опыту Церкви и близко не смог подойти, по сути прот. Всеволод выводит писателя за пределы Церкви. В заключение интервью он даже доходит до того, что подозревает А.И. Солженицына в стремлении “внести в Церковь разъединение, раскол”. В самом конце прот. Всеволод цитирует одного западного рецензента книг писателя: “Его (Солженицына) целью является изменить понимание русскими самих себя и понимание того, где они находятся”. При этом оценка этим рецензентом по сути пророческой миссии А.И. Солженицына не замечается. Наоборот ей присваивается обратная трактовка действий писателя – как псевдоцерковная[xxiii].

Теми же красками картину духовного облика А.И. Солженицына рисует и архим. Сергий Савельев[xxiv]. Принимая многие солженицынские обвинения в адрес иерархии, и даже кое-где их усиливая, он всё же констатирует: “Солженицын о многих говорит и пишет, но цельного образа христианина он нам не дал. И не случайно. Он и не мог нам дать такой образ, потому что его может дать только тот, душа которого растворяется во Христе. А такого растворения в Солженицыне мы не знаем”[xxv].

Такие оценки весьма характерны. Внимание прот. В. Шпиллера и архим. С. Савельева устремлено на иные стороны церковной жизни, прежде всего на личное стремление ко Христу и созидание общинной жизни. Отсюда и резкость в суждениях. Пафос А.И. Солженицына другой. Писатель подобно ветхозаветным пророкам пытается обозревать и высоты и глубины. Его взору могут открываться неведомые прочим дали.

Любопытно, что Н.А. Струве выступил в печати[xxvi] с прямо противоположной точкой зрения об этом “Письме Патриарху”. Он пишет, что в православных кругах на Западе это письмо было встречено с всеобщим сочувствием. Все увидели в обращении А.И. Солженицына “не только и не столько осуждение Патриарха, сколько тревогу за бытие Церкви”. Далее в ответ на критику этого письма о. Сергием Желудковым (в СССР), Н.А. Струве говорит, что “уж кто-кто, а Солженицын, проведший много лет на каторге, своим мужеством, умом и талантом отвоевавший себе (а тем самым и другим) неслыханную свободу действий в тоталитарном государстве, имеет право предъявлять требования к Патриарху". Обличение А.И. Солженицына направлено не столько против личности Патриарха, сколько против всеобщей установки раболепства перед атеистическим государством. В лице Патриарха писатель обращается ко всем членам Церкви. Завершая эту небольшую статью в Вестнике РХД, Никита Алексеевич задает риторические вопросы: “достаточно ли спасать физическое бытие Церкви? Не пришло ли время спасать саму Церковь от грешного малодушия и нравственного бессилия?”.

Характерно, что от патриархии ответа так и не последовало.

Окончание следует…