ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ: ПРАВО НЕ ВЕРИТЬ

Статья Сергея Чапнина «Либерализм плюс атеизм» («Ведомости» от 3.08.2011, стр. 04) демонстрирует значимость проблемы взаимоотношений церкви и государства, но задает, на наш взгляд, неверный тон в обсуждении этой трудной и важной темы.

Уличая оппонентов в атеизме, автор подчеркивает, что Россия уже экспериментировала с ним и то время не было лучшим в истории страны. Походя вспоминает он и «главного атеиста» той эпохи — Сталина, что сразу же придает статье истерические нотки. На мой взгляд, в данном случае Сергей Чапнин путает атеизм как неверие в бога, неприятие мира как созданного им, а общества как построенного на данных им этических принципах с богоненавистничеством и борьбой с религией. Одна из трагедий советского времени состояла в отсутствии у людей выбора, и я считаю навязывание гражданам атеизма как единственно правильной «веры» неприемлемым, а методы, которые для этого порой использовались, — преступными.

Автор призывает к осуждению преступлений советского режима — и с ним трудно не согласиться, ведь именно из незакрытости этой страницы истории проистекают многие проблемы современной России. Однако для того, чтобы выступать за это, необязательно быть православным, христианином, да и вообще верующим, потому что атеистов и безбожников большевики убили даже больше, чем последователей всех религий и культов, вместе взятых. Соглашаясь с Сергеем Чапниным в отношении большевизма, я тем не менее не выступаю за то, чтобы удариться в другую крайность, забыть о конституционной свободе вероисповедания и заменить навязывавшийся ранее атеизм навязанным православием.

Россия экспериментировала в советское время не с атеизмом, а с богоборчеством. Последнему нет оправдания — однако право не верить в бога не менее естественно и свято, чем право верить в любые высшие силы. Атеизм, как и религия, — это частное дело граждан. Пока он не посягает на свободы других членов общества, оснований его осуждать нет и не может быть.

В своей защите религиозности Чапнин, как и многие другие его единоверцы, пытается тем или иным способом свести религию к духовности и смыслу. В нескольких абзацах он, по сути, ставит знак равенства между смысловой задачей нации и духовной, между духовным просвещением и религиозным образованием. Не буду говорить о том, что нации вообще не имеют задач или миссий (а убежденность некоторых деятелей в противном не раз оборачивалась жуткими историческими катаклизмами); отмечу лишь, что видеть смысловое только в том, что освящено религией, — значит заметно ограничивать свой кругозор.

Однако важнейшей задачей автора статьи является протаскивание церкви в общественно-политические структуры. Аргументы в пользу этого подхода не кажутся мне убедительными. Так, цитируя Александра Кырлежева, автор отмечает, что «религия всегда была — и всегда будет самым тесным образом связана с политическим и с политикой». С этим я не спорю — но только тот, кто слепо верит в слова Екклезиаста («Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: “смотри, вот это новое”; но это было уже в веках, бывших прежде нас» (Еккл., 7; 9-10), может полагать, что в мире ничего не меняется. Все остальные не могут не наблюдать перемен. И из того, что «религия всегда была… связана с политикой», никак не вытекает, что так оно и пребудет вовеки.

Автор ошибается и в том, что отстаивание прав атеистов означает нежелание пускать религию в политику. Отнюдь. Никто не возражает против того, чтобы граждане делали свой политический выбор с учетом религиозной веры. Я лишь против вмешательства церкви в дела государства. При этом хотелось бы посоветовать Сергею Чапнину не смешивать религию и церковь — а тем более христианство и одну из представляющих его церквей. Это вещи разные, и они всегда были разными. Лютер и его сторонники, отнявшие у людей в сутанах, удобно встроенных в папскую вертикаль власти, монополию на коммуникацию с богом, были истово религиозными, но тем не менее нанесли жестокий удар по католической церкви. И я уверен: ограничивать притязания церкви не значит бороться с религией. Если российские теологи уловят это отличие, им откроются причины того, почему в последние десятилетия в России быстро растет не численность атеистов, а количество приверженцев, например, протестантских конфессий. Происходит это, на мой взгляд, потому, что верующие все четче осознают, что вера не обязательно должна быть представлена только одной церковью.

Возвращаясь к отношениям церкви и государства, я готов прояснить, что мне в них не нравится. Не нравятся попытки преподавания «православной этики» в школах, финансируемых из государственного бюджета, тем более если такая «этика», как указывают сами священнослужители, базируется на ими выдуманных, а не на международно признанных определениях прав человека. Не нравится подчеркиваемая церковниками неполноценность части населения страны — потому что как иначе можно трактовать слова нынешнего патриарха Кирилла, сказанные им в 2002 г., еще в бытность митрополитом: «Мы должны забыть расхожий термин “многоконфессиональная страна”: Россия — это православная страна с национальными и религиозными меньшинствами»? Не нравится, что идентичность России они пытаются определять через религиозные устои, что присуще в современном мире только самым что ни на есть «передовым» странам вроде Афганистана и Ирана. Не нравится, что в стране существует организация, ведущая свою хозяйственную деятельность на основании положений собственного устава, не зарегистрированного в Минюсте, получающая значительные финансовые и материальные ресурсы через дарение или по заниженным ценам и при этом практически не платящая налогов. Не нравится возрастающее давление церкви на светские организации культуры, попытки цензуры или запрета книг и театральных постановок.

Мне не нравится, что Русская православная церковь (РПЦ) пытается встать вровень с государством, хотя ее история — это в большинстве случаев история «умывания рук» перед лицом светской власти. Если бы в прошедшие века русские священнослужители имели храбрость противостоять государям так, как папа Григорий VII императору Генриху IV, история страны могла бы сложиться иначе. Московские государи с легкостью избавлялись от неугодных им глав церкви — причем руками более «правильных» священнослужителей, и если уж отмечать 4 ноября как день российской государственности, то это следовало бы делать в память не об изгнании поляков из Кремля, а об отрешении в 1568 г. церковным (!) судом от должности по настоянию Ивана Грозного митрополита Московского Филиппа.

Позже, при Петре I, церковь практически утратила правосубъектность, превратилась в ведомство, глава которого — обер-прокурор стал назначаться императором, а члены ведомства — клясться в верности государю наподобие приносящих присягу военных. Если РПЦ стремится представить себя единственным легитимным институтом, сохранившим преемственность с исторической (несоветской) Россией, ее иерархам не стоит забывать о том, что эта легитимность предполагает куда меньшую самостоятельность, чем та, на которую они претендуют.

Повторю еще раз: я считал и считаю религию важнейшей составной частью человеческой культуры, борьба с которой безнравственна, так как ограничивает базовые свободы человека. Все религиозные организации и сообщества должны иметь равные права и не претендовать на насаждение своих верований среди тех, кто их не разделяет. Оскорбление людей на основе их религиозных взглядов столь же недопустимо, как и на основе того, что они не исповедуют никакой религии. Каждый человек может заявлять о своих религиозных или атеистических взглядах или воздерживаться от упоминания о них. И, разумеется, как говорится в Конституции Российской Федерации, «никакая религия не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной». Только соблюдая эти принципы, можно добиться мира и согласия в России — стране, где пока еще слишком много земных противоречий, чтобы позволить раздирать ее «божественным».

Источник: Ведомости