Валерий ЛОБАЧЁВ
«Кризис – термин Гиппократа. Для общественной и культурной сфер ни одно сравнение не годится лучше медицинского. Ясно как день, что наше время страдает лихорадкой. Может быть, это лихорадка роста? Кто знает! Дикие, бредовые фантазии, бессвязная речь. Или же перед нами нечто большее, серьёзнее, чем скоропреходящее возбуждение мозга? Нет ли тут оснований говорить о навязчивых галлюцинациях как результате глубокого поражения центральной нервной системы. <…> Великие боги эпохи –механизация и организация – принесли жизнь и смерть. Они сделали весь мир управляемым, повсюду проложили межчеловеческие коммуникации, повсюду создали возможности сотрудничества, концентрации сил, взаимопонимания. Но вместе с дарованными ими инструментами и орудиями они принесли оковы, косность и оцепенение духа. <…>
Бастионы технического совершенства, экономической и политической эффективности ни в коей мере не ограждают нашу культуру от сползания в варварство. Варварство тоже может пользоваться всеми этими средствами. Оснащённое с таким совершенством, варварство станет только сильнее и деспотичнее. <…>
Варварство может идти в ногу с высоким техническим совершенством, оно может идти в ногу со всеобщим и повсеместным школьным обучением. Судить о повышении культуры по снижению безграмотности – это устарелая наивность. Определённый минимум школьных знаний ещё никоим образом не гарантирует наличия культуры. <…>
Ожидание, что каждое новое открытие или усовершенствование непременно выполнит обещание более высокой ценности или большего счастья, есть весьма наивная вещь, наследство чарующей поры интеллектуального, морального и сентиментального оптимизма ХVIII века. Нет ничего парадоксального в утверждении, что в ходе весьма существенного и бесспорного прогресса та или иная культура может найти свою гибель. Прогресс – рискованное дело и двусмысленное понятие. Во всяком случае, может статься, что на его пути где-то впереди обрушился мост или дорогу перерезала расщелина. <…>
Существует ли в современном мире, на Западе или на Востоке, то равновесие между духовными и материальными ценностями, которое мы приняли за важнейшее условие культуры? Вряд ли возможно ответить на сей вопрос утвердительно. В обеих сферах делается очень много, это так, но можно ли говорить о равновесии, гармонии, равноценности материальных и духовных потенций?
Повседневная жизнь вокруг нас опровергает всякую мысль об истинном равновесии. <…> Диспропорция между совершенным аппаратом производства и возможностью применять произведённое на пользу людям, перепроизводство в соседстве с нуждой и безработицей – всё это едва ли оставляет место для понятия равновесия, для мыслей о равновесии. Существует сходным образом интеллектуальное перепроизводство, постоянно растущий поток напечатанных либо выброшенных в эфир слов и прямо-таки безнадёжная дивергенция мысли. Вокруг художественной продукции образовался порочный круг, внутри которого художник зависит от рекламы, то есть от моды, а та и другая зависят от коммерческой выгоды. Начиная с политической жизни и вплоть до жизни семейной – всюду наблюдается разлад, какого никогда прежде не бывало. Равновесие? Нет, конечно же, ничего подобного».
Такой диагноз поставил современной цивилизации историк культуры голландец Йохан Хейзинга (1872–1945) в 1930-е годы, когда государства Запада, каждое по-своему, выбирались из экономического кризиса, нежданно поразившего «развитые страны» в 1929 году. Работа Хейзинги называлась пророчески – «В тени завтрашнего дня», её переиздания прекратятся лишь с началом Второй мировой войны, а самого учёного, голландца, немецкие оккупационные власти отлучат от университетской кафедры и от печати.
Прошло 70 лет. Технологически мир изменился, в чём-то до неузнаваемости. Слово «гуманный» звучит как заклинание со всемирных трибун, а слово «гуманитарный» распространилось даже на вполне материальную помощь. Но сказанное Хейзингой «в тени» тридцатых годов читается как написанное сегодня. Это значит, что мы ничему не научились, по инерции идём к пропасти с завязанными глазами?
Слово «кризис» стало таким же обыденным, как «геомагнитное возмущение». Обыденность, однако, не избавляет от тревоги. И у каждого из нас масса вопросов по поводу происходящих вокруг кризисов.
Почему экономические и финансовые кризисы участились? И ещё набирают темпы? Можно и конкретнее: почему терпят аварии супертанкеры, заливая нефтью огромные акватории? почему люди бегут из своих стран, когда наступает политический кризис, а не разбираются сами с собой на родине? Или вот совсем недавнее: почему в высокотехнологичной Японии, исторически столь чувствительной к самому понятию «радиация» и хорошо знающей, что цунами – заурядное для страны природное явление, как раз от цунами случился катаклизм с АЭС?
Нельзя сказать, что эти вопросы совсем уж безответны.
Так, одной из причин последнего всемирного экономического кризиса отечественный экономист Михаил Хазин обозначил то, что огромные средства, вложенные в последние десятилетия в инновации (прежде всего в электронные технологии), не дали финансового эффекта, попросту говоря, денежной прибыли. Особенно это проявилось там, где вложения были мощнее, – в США.
Но что из этого следует, какой тут урок извлечь? Изъять внедрённые инновации из тела технической цивилизации вряд ли реально. Больше не вкладывать огромные средства в новые технологии, которые в очередной раз сулят осчастливить человечество?
В том же вопросном ряду ситуация с АЭС. Новая, но не первая в их истории катастрофа призвала к всемирному ответу атомных энергетиков. Слушать их – одно удовольствие. Они убедительно рассказывают, сколько за последние десятилетия сделали для пущей безопасности и эффективности АЭС. И ведь на самом деле. Они правду говорят, а не морочат голову малосведущему в этих технологиях населению. Их отрасль – и в мире и у нас в стране – щедро финансировалась, всячески поддерживалась, люди работали и достигали результатов.
Но ведь известно, сколь затратна сама система атомной энергетики. Научно-техническое обеспечение, кадры. Сырьё – добыча, транспортировка, разбирательство с отходами. Поддержание безопасности во всём, что связано с атомной энергетикой. Известный эколог Алексей Яблоков среди её побочных эффектов предполагает и такой: «АЭС выбрасывают огромное количество криптона-85. Криптон – инертный газ, он не влияет на людей, но повышает электропроводность атмосферы. В результате увеличивается число бурь, штормов, тайфунов и циклонов. Сейчас количество криптона-85 в атмосфере тысячекратно больше, чем было до начала атомной эры. Я не исключаю, что страшные ураганы последних лет (например, «Катрина») связаны именно с этим».
А что касается японской катастрофы, то известный экономист и деятель нашей перестройки Гавриил Попов поведал следующее: «В советские годы я несколько раз бывал в Японии. Вспоминаю разговор с замечательным японцем-интеллектуалом, называвшим себя «последний самурай». На мой вопрос, зачем Японии столько АЭС, если она, как и Италия, может строить массу гидроэлектростанций, он отвечал, что дело в амбициях некоторых кругов Японии. Конституция Японии запрещает ядерное оружие. А в «клуб избранных» хочется. Вот и решили строить атомные энергостанции, но такие, которые, как и ваши, в СССР, легко могут переключаться с производства электроэнергии на производство ядерной начинки для атомных бомб. И сегодня я задаю вопрос: не поэтому ли Япония упорно отвергает участие иностранных специалистов в ликвидации аварии?»
Если так, то мы имеем дело с гремучей смесью опасных технологий и политических амбиций. А политические амбиции в наше время – самый сильный и распространённый из инстинктов государства, и в распоряжении его, потенциально во всяком случае, весь набор сокрушительных технологий. Опаснейших и для природы, и для человеческой психики, поведения людей.
Так или иначе, назрел вопрос: а нельзя ли вообще обойтись без атомной энергетики?
Здесь с присущей убедительностью звучат ответы тех же атомщиков. На сегодняшний день (а значит, на перспективу не лет, а десятилетий) альтернативы развитию атомной энергетики нет. Без неё поддерживать современный уровень энергопотребления невозможно. Реально существующие альтернативные виды энергетики (на так называемых возобновляемых ресурсах) работают локально. Солнечные – где много солнца, приливные – где приливы, гидро- – где мощные реки, большие и малые. На разных промышленных отходах, в том числе на избыточном тепле, – там, где эти отходы есть. Да ведь и мощности этих энергетик с атомной ни в какое сравнение не идут. Для обеспечения коттеджей, ферм, малых предприятий – да, но не более того…
Так-то оно так. Но при этом атомные энергетики словно забывают сказать, что их отрасль, возникшая в середине ХХ века, изначально понималась как временная инновация, средство для промышленного рывка, а не как энергетическая панацея*.
Вспомните фильм «Девять дней одного года». За что платит жизнью физик Гусев (актёр Алексей Баталов)? Когда-то он «словил» серьёзную дозу облучения при работе над А-бомбой, а теперь ещё – работая над управляемым термоядерным синтезом, «термоядом». Потому что термоядерная энергетика виделась, и видится по сию пору, принципиально более эффективной, экономичной и экологичной, чем атомная. В те «гусевские» годы в компании физиков тост «За термояд!» был столь же непременным, как, скажем, «За здоровье этого дома!» или «За новобрачных!» на свадьбе – столь же, если не более. Прошло, однако, полвека. Надежды на «термояд» пока не сбылись, но не иссякли, работа продолжается…
Наконец, говорят нам сторонники новых технологий-панацей, в науке обязательно произойдёт скачок, прорыв, и будет обретена новая, неизвестно пока какая, энергетика – экологичная, безотходная, сверх- эффективная. Пока же давайте жить с тем, что есть. Не всё так, мол, плохо и безнадёжно и при нынешнем раскладе в науке и технике.
Как бы ни было затратно (во всех отношениях) освоение новых технологий, оно способно дать эффект экономии энергозатрат. Интернет предполагает небывалые прежде возможности дистанционного обучения, лечения (заочные консультации пациента, консилиумы и т.п.), работы «дома». Экономия на транспорте, его энергорасходах. Экономится человеческое время. В принципе можно быть занятым в науке, промышленности, бизнесе, сидя в коттедже в благодатном климате. А рядом фермеры торгуют своей продукцией через Интернет-биржу – в город. А ты ешь у них с куста и пей парное молоко.
Коль уж зашла речь об аграриях, то для них разрабатываются так называемые промежуточные технологии (ПТ), особенно, как считается, подходящие для стран «третьего мира».
«Между серпом и трактором, между ремесленниками и массовым производством существует целый спектр машин промежуточного размера и стоимости. Они эффективней, чем традиционные методы, но достаточно дёшевы, чтобы быть широко доступными. Среди примеров успешных проектов ПТ можно назвать небольшой механический культиватор, разработанный Международным институтом исследований риса на Филиппинах. Он был гораздо эффективнее плуга, который тащат быки, стоил меньше чем вполовину цены самого дешёвого импортного культиватора, и вскоре его стали производить уже шесть азиатских стран. В Таиланде микроэлектронные регуляторы нагрузки повысили эффективность небольших гидроэлектрогенераторов. В Кении усовершенствованное оборудование для переработки сахара в открытых ёмкостях упрощает производственный процесс, тот становится дешевле, но берёт больше труда, чем вакуумная технология, и суммарные затраты на единицу продукции оказываются ниже. Такая упрощённая технология требует (на единицу продукции) лишь 27 процентов капитала, в 5,9 раза больше труда, а суммарные затраты снижаются на 34 процента. В таком контексте дополнительные затраты труда с лихвой компенсирует экономия на процентах с капитала. При одной и той же производительности создаётся гораздо больше рабочих мест и требуется значительно меньше денег; капитальные затраты в расчёте на одного работника составляют лишь пять процентов от затрат на более крупных предприятиях».
Такие данные приводит американский профессор Иен Барбур в книге «Этика в век технологии». Барбур – теолог и историк научно-технического прогресса в одном лице. Международную премию за работы, посвящённые проблемам соотношения Божественного откровения и естественнонаучных исследований, ему вручали в 1999 году в Крестовом зале Патриарших палат Московского Кремля. Труды его публикует на русском языке Библейско-Богословский институт святого Апостола Андрея (Москва).
Барбур не только сокрушается по поводу того, что промежуточные технологии не находят желаемого распространения (во многом потому, что транснациональные корпорации – ТНК – мыслят в других категориях, а национальные кадры «третьего мира» получают образование в странах, где превалирует идеология ТНК). Профессор указывает также, что «мы бы впали в новую разновидность технологического детерминизма, если бы сочли, что сама ПТ способна разрешить проблемы «третьего мира». Полезны здесь и идеи контекстаулистов, связанные с двусторонними действиями технологии и общества», чрезвычайно «важны и политические действия, направленные на изменение национальной политики».
«Я полагаю, – с протестантской трезвостью замечает Барбур, – что сегодня богословие труда должно утверждать достоинство всякого труда, но не романтизировать его. Одно из побуждений к труду состоит в том, что мы должны зарабатывать на жизнь и на содержание семьи. Таким образом, первоочередные цели – гарантия занятости, приличная заработная плата и безопасные условия труда. В то же время библейская традиция идеалистична, она утверждает творческие возможности человека. С помощью технологии мы можем использовать данные нам Богом способности для гуманных целей. Я полагаю, что – при разумном и осмотрительном использовании – ресурсов тварного мира вполне достаточно для удовлетворения потребностей человека и всего живого».
Достаточность – и неистощаемость, стало быть, – земных ресурсов для человека, безусловно, связана с самоограничением. «Сегодня в обществе чрезмерного потребления нужно отказаться от господствующего материализма и утверждать приоритет качества жизни. Стараясь спасти себя с помощью новых технологий, мы превратили технологию в религию. Новое толкование традиционной религиозной веры может противостоять кризису смысла, лежащему в основе погони за изобилием. Один из примеров – книга «Хорошего понемногу» британского богослова Джона Тейлора, который призывает ограничить потребление и довольствоваться уровнем материального достатка, который нельзя назвать ни бедностью, ни богатством. Я верю, что библейские представления о человеческом самоосуществлении могут помочь в поисках более скромного образа жизни».
На прошедшем в июне этого года ХV Всемирном Народном Соборе в документе «Базисные ценности – основа общенациональной идентичности» провозглашались, среди других, и «самоограничение и жертвенность – отказ от потребительского отношения к ближним и окружающему миру».
Что значит «самоограничение»? В самом первом приближении это отказ от мировой идеологии потребления и её индустрии. Вещь должна служить человеку долго. Менять её на другую модель можно только в том случае, если новая принципиально лучше, качественнее. Известный лозунг «Больше товаров хороших и разных» подвергается ревизии в части «разное». Сам вещный мир принципиально, вселенски сокращается – есть из чего отобрать. А вот без этого можно обойтись? Можно. Значит, нужно.
Легко сказать! Но приведу симптоматичный факт, даже – сравнительно с глобальными проявлениями – фактик: штормовые предупреждения для городов сопровождаются советами опасаться рекламных щитов. Вот вам идеология и индустрия потребления: эти опасные для жизни щиты оплачены нами же, заранее, ведь они включены в стоимость товаров. И так во всём!
Ещё такой момент. Человек потребляющий и Человек производящий – в одной связке. Сегодня Восток одевает Запад по западным лекалам и производит электронику по западным или японским чертежам. Так вот – что произойдёт, если исключить повальную моду на одежду и технику очередной модернизации? Что там будут шить и собирать? Не грозит ли это некой глобальной «революцией»?
Обратимся ещё раз к Иену Барбуру: «Бог действует убеждением, а не принуждением. Бог осуществляет своё влияние через творческие процессы в природе и в истории, а не через внешнее вмешательство. Бог допускает зло и страдание в мире – включая нацистский геноцид, а возможно, и всеобщую ядерную катастрофу. Дар человеческой свободы распространяется даже на возможность самоуничтожения. Это представление было бы на пользу нашей ответственности за сотрудничество с Богом в предотвращении такой трагедии. Конец человечества был бы огромным регрессом в исполнении целей, уготованных Богом для нашей планеты, хотя он и не был бы концом непрерывной деятельности Бога в Мироздании, равно как и окончанием Его вечной жизни.
Быть может, нехватка топлива и воды, повсеместный голод и гражданское неповиновение должны будут принять более широкие масштабы, прежде чем пробудят достаточное количество людей... Однако сами по себе кризисы ведут к нежелательным последствиям. Правительства склонны полагаться на технические решения, которые лишь осложняют ситуацию. В условиях массовых волнений и конфликтов они нередко принимают авторитарные меры. Однако если мы видим положительные альтернативы, кризис может послужить катализатором для конструктивных действий. В таких критических ситуациях, как война или природная катастрофа, люди готовы приносить жертвы ради общего блага при условии, что жертвы будут общими, общее благо – ясно определённым и будущее – обнадёживающим. Могут ли они вести себя так перед лицом глобального кризиса?..
Ветхозаветные пророки были убеждены, что если их народ будет жить по-прежнему, катастрофа неминуема. Быть может, мы способны лишь готовить фундамент для нового порядка после краха или сеять семена здорового общества, которые взойдут позднее»…
Пока что, по всей видимости, ни одна страна Востока и Запада не готова перейти к новому этапу цивилизации, в центре которой была бы духовная и интеллектуальная личность, разумно и технологично ограничивающая себя в материальном плане.
Единственная страна, которая это способна сделать, – Россия!
И не потому, что это ей больше всех нужно. И не потому, что нам это легче, чем другим. Но степень преодоления нам совершенно необходима, а «нужность» только мешает. Ничего такого «нужного» у нас испокон веков делать не торопились, всегда «годили». А самоограничения (не в ущерб удали, широте души и интеллекту) нам от века присущи.
При этом Россия – богатая ресурсами страна (отсюда наше всегдашнее – «ну чего их экономить?»). Россия в силу климата на большей части своей территории энергозатратнее по сравнению со многими «развитыми» странами. Однако разработки альтернативной энергетики у нас были и есть – на мировом, а то и выше, уровне. В дело могут идти и приливы, и ветры, и разница атмосферного давления, и древесные и иные отходы. Но всё это существовало или существует только на экспериментальных площадках.
Не так давно случилось, что на Камчатку не завезли топливо, и население рвануло к гейзерам как единственному источнику энергии. Тогда в правительстве спросили (кстати, у кого?): почему по сию пору совсем не развиты в тех краях технологии, использующие энергию приливов, ветров, термальных вод?
Действительно, мы знаем, например, что в Исландии гейзеры стали реальной основой энергетики страны. А на Камчатке – нет. Наверное, потому, что Исландию осваивали разбойные викинги, а Камчатку – хозяйственные казаки. Однако исландцы привыкли, что надеяться можно только на себя, а камчатские жители с ХХ века привыкли ждать «генеральный груз», который идёт к ним по Севморпути, караванами судов под водительством самых мощных в мире ледоколов…
Мы одновременно и «Европа», и «третий мир» (а в прошлом ещё и «русские американцы» – сегодня это та же Камчатка, Чукотка, Курилы). Изобретений в нашей стране рождается много больше, чем идёт в серию. Это стало национальной традицией. Логически объяснить её невозможно. Так было и в императорской России, и в СССР, так и в России сегодняшней. Но когда-то же это должно кончиться? Возможно.
Но станем ли мы «законодателями мировой моды»? Вопрос. Только не забудем, что страна, которая не задаёт тон в каком-нибудь принципиальном деле, обречена. Конец придёт – рано или поздно.
Мы, Россия, наверное, всегда знали, что этот день – мирового цивилизационного лидерства – для нас наступит. И всячески к этому готовились – наращивая неподъёмные для технического обустройства просторы, тормозя свои реформы и форсируя социальные эксперименты.
«В наш век произошла страшная революция и одолела буржуазия. С ней явились страшные города, которые не снились даже и во сне никому… Это города с хрустальными дворцами, с всемирными выставками, всемирными отелями, с банками, с бюджетами, с заражёнными реками, с дебаркадерами, с всевозможными ассоциациями, а кругом них с фабриками и заводами. Теперь ждут третьего оазиса: кончится буржуазия и настанет Обновлённое Человечество». Это Достоевский, в «Дневнике писателя» (1873–1881). Слова не отчаяния, но ожидания.
* Слово «панацея» пришло в русский язык в ХIХ веке, из французского. Родословие же его греко-латинское, буквально – «вселекарство», или в церковнославянской лексике «лекарство от всех скорбей». Слово у нас понравилось, прижилось, но, что симптоматично, употреблялось чаще в отрицательном плане: «Это не панацея!»
Источник: Наука и религия
